Важно отметить, что поэтические антологии, составленные по императорскому указу, фактически вытесняют из сознания и информационного оборота исторические хроники, которые раньше тоже создавались в соответствии с государевыми распоряжениями – официальные хроники перестают составляться. Последняя из «настоящих» официальных хроник «Сёку нихон коки» («Продолжение поздних анналов Японии») заканчивает свое повествование 850 г. (две последние хроники, которые обычно относят к «шести национальным историям» – «Нихон монтоку тэнно дзицуроку», 879 г., и «Нихон сандай дзицуроку», 901 г., являются лишь подготовительными материалами к составлению официальных хроник). Таким образом, происходит смена дискурса власти, с помощью которого она общается со страной (вернее, с ее элитой; под государством – кокка – тогда понимался императорский двор). При этом статус антологий имел тенденцию к повышению. Показательно, что если составление «Кокинсю» было доверено мелким чиновникам – Ки-но Томонори и его брату Цураюки, то начиная с «Сюи вакасю» составление антологий доверялось только высокопоставленным чиновникам.
В докладной записке по поводу окончания работы над хроникой «Сёку нихонги» говорилось, что предназначением хроники является фиксация «хорошего» и неутаивание «дурного»
[182]. Именно поэтому хроники «честно» фиксировали природные аномалии (засухи, тайфуны, наводнения, землетрясения). Кроме того, к таким «природным» аномалиям относили эпидемии и пожары (в особенности те, которые случались из-за удара молнии). Считалось, что все эти явления служат указанием на гнев Неба и иных божественных сил, указанием на то, что в правлении существуют изъяны. Это требовало принятия определенных практических и ритуальных мер. Хроника по определению фиксирует «приращиваемую» информацию, она редко сообщает о том, что стояла хорошая погода, потому что «хорошая погода» – это норма. Мы полагаем, что смена дискурса, осуществляемого от имени государя, свидетельствует не только о смене «вкусов» элиты, она могла иметь одной из причин нежелание «официально» фиксировать природные аномалии, служащие указанием на неблагополучное состояние дел в государстве и провоцирующие, таким образом, политические неурядицы и лишние хлопоты, тем более что в период Хэйан мы наблюдаем постепенную деградацию централизованного государства, потерю дееспособности власти, редукцию ее возможностей и амбиций.
Модель природы: сад. Приручение пространства
«Дикая», не преобразованная человеком природа часто воспринималась в древней Японии как источник опасностей и страхов. Море и поросшие густым лесом горы находились в непосредственном ведении синтоистских божеств, которые обладают амбивалентной природой, сопротивляются проникновению и вмешательству в подведомственное им пространство и зачастую наказывают людей за такое вмешательство. В связи с этим подъем в горы и хозяйственная деятельность там всегда подвергались серьезным ограничениям (вплоть до полного запрета находиться там). Это традиция, которая «дожила» до XX в. Морские путешествия требовали не только практических умений, но и постоянных ритуалов по усмирению морской стихии.
Такое отношение к дикой природе давало о себе знать и в эстетическом восприятии: одомашненность природной среды стала восприниматься в целом как явление более высокого эстетического порядка, чем природа дикая. В «Уцубо моногатари» высказывается такое суждение: «Дикорастущие растения малопривлекательны, но если они растут недалеко от жилищ и люди все время ухаживают за ними, то растения становятся облагороженными»
[183].
Модель природы, представленная в японской поэзии, формировала идеальное ментальное (текстовое) пространство, избавленное от неожиданностей и катаклизмов. В пространственном (трехмерном) измерении сходные функции выполнял сад. В начале существования садового «искусства» чисто эстетические соображения не играли почти никакой роли – столь широко распространенное в современном западном (да и японском) дискурсе представление о высокой «эстетичности» японского сада является мыслительным продуктом XX в. На самом деле древний сад выполнял совсем другие функции: в таком саду в концентрированном виде представлены принципы строения космоса – пространства, очищенного от конкретных и затемняющих сознание подробностей. Этот сад обладает определенной структурой, конечным набором «деталей» и отражает представления о мироздании, находящемся в умиротворенном и безопасном для человека состоянии. Такой сад призван обеспечить наиболее благоприятную среду обитания, избавленную от вредоносных сил и защищенную от них.
Садовое пространство прочно изолировало человека от дикой и грозной природы. Недаром ограда является непременным конструктивным элементом сада. Предполагается, что в этом полностью контролируемом пространстве не случается землетрясений, ливней, засух, бурь. Никакие вредоносные духи не могут проникнуть в него. Это пространство по определению «чисто», поэтому в императорском саду возможно проведение ритуала очищения. Так происходит с принцессой крови, которая отправляется в качестве жрицы в святилище Исэ. В другой записи летописи сообщается, что сам император Камму провел в саду обряд очищения
[184].
Идея сада была первоначально заимствована из корейского царства Пэкче (яп. Кудара). В VI – первой половине VII в. именно это царство на Корейском полуострове являлось для Японии основным каналом трансляции материковых цивилизационных и культурных достижений. Выходцы из Пэкче сыграли большую роль и в создании в Японии первых садов. Термин «сад» не должен вводить нас в заблуждение. Это была площадка, предназначенная для проведения там определенных ритуальных действий. Источники не упоминают о растительной составляющей такого сада – растения занимали в нем явно подчиненное место. Главными «материалами», использовавшимися при создании раннего сада, были вода и камень.
Первые упоминания о садах содержатся в хронике «Нихон сёки». В записи, подводящей итог событиям 612 г., сообщается о переселенце из Пэкче. Он построил в саду к югу от дворца модель горы Сумеру (центр буддийского мироздания) и мост (по всей вероятности, соединявший берег пруда и остров в нем). В записи за 626 г., характеризующей скончавшегося влиятельнейшего царедворца Сога-но Умако (?–626), говорится: «Он был одарен в военном искусстве и обладал красноречием. С благоговением почитал он Три Сокровища [Будду, его учение и буддийскую общину]. Его дом стоял на берегу реки Асука. Во дворе его дома был выкопан пруд, а в пруду был сооружен маленький остров. Поэтому люди его времени называли его Сима-но Ооми [Островным Министром]»
[185]. Таким образом, первые письменные данные о японских садах свидетельствуют об их связи с буддизмом (в его корейском варианте).
