Влиятельнейший поэт своего времени Фудзивара Сюндзэй (1114–1204) в поэтологическом трактате «Корай футэйсё» («О старых и новых поэтических стилях») утверждал, что поэзия помогает понять недуальность мира, тождество чувственного мира и состояния просветления. Тот же самый Сюндзэй в том же самом трактате признавал, что только поэзия предоставляет возможность для полноценного любования природой, только она в состоянии «проявить» краски природы: без поэзии на японском языке, имеющей своим истоком времена богов (т. е. время мифа), «ни один человек не смог бы различать ни красок, ни запахов – даже если бы он искал весенние цветы сакуры или же смотрел на красные листья кленов»
[296]. При таком подходе в связке природа-поэзия последняя выступает как неотъемлемый элемент полноценного бытия – как человека, так и природы. Природа служит необходимой предпосылкой для функционирования органов восприятия человека, поэзия же многократно усиливает восприятие. Это состояние и есть состояние просветления.
Монах Мудзю Итиэн в своем «Собрании песка и камней» («Сясэкисю», история V-12a) говорит о том, что 31 слог танка соответствует тридцати одной главе «Сутры о великом солнечном будде» (имеется в виду будда Вайрочана, яп. Дайнити). Мудзю приравнивает японские стихи к буддийским заклинаниям-дхарани. По его мнению, благими свойствами японских стихов являются «покой, естественность, чистота и мир. При этом слов в них мало, и они заключают в себе сердцевинную суть. По смыслу они таковы, что удерживают в себе целое. А что удерживает целое, то называется заклятием, дхарани».
Мудзю Итиэн полагал также, что стихи есть эквивалент «уловок», о которых говорится в «Лотосовой сутре». Под «уловками» там разумеются дидактические приемы, используемые опытным проповедником: пока адепт не достиг того уровня, при котором ему можно поведать истину в ее неприкрытой полноте-наготе, следует прибегать к понятным ему околичностям. В одном из своих рассказов (V6-9) Мудзю Итиэн утверждает: «Из первоначальных, незатейливых уловок, ведущих к обретению единства сердца, ничто не сравнится с нашими песнями. Когда размышляешь о них, избываешь мирские заботы, когда сочиняешь [или возглашаешь] их, забываешь о славе и корысти. Таково созерцание, сосредоточенное на делах здешнего мира, подвижничество, следующее насущным событиям. За песнями легко следовать, их трудно забыть. Видишь, как облетают цветы, – понимаешь, как трудно противостоять ветру непостоянства; глядишь на ясную луну – можешь понять, как легко ее застилают облака ложных страстей». Далее автор приводит поучение поэта-монаха Сайгё для правоверного японского буддиста: «Сначала прилежно изучи наши родные песни. Не понимая сердца песен, невозможно понять главное в истинных словах» (все цитированные переводы из «Сясэкисю» принадлежат Н. Н. Трубниковой).
Сочинительство стихов на японском языке являлось для аристократов самым распространенным и престижным культурным занятием. Бесконечные поэтические турниры и сборища являлись чертой того времени. Споры о том, кто является лучшим поэтом, занимали умы. Попасть в императорскую антологию считалось делом жизни. Ее составление сопровождалось интригами и подсиживаниями.
От этой эпохи осталось множество поэтологических трактатов. С формальной точки зрения поэзия претерпевала изменения: появлялись новые поэтические приемы и даже жанры. Так, входит в моду коллективное сочинительство – «рэнга». Однако с точки зрения отношений между природой и человеком функции поэзии не изменились. Она по-прежнему являлась средством для приведения среды обитания в гармоничное состояние, отражала чаемую реальность. В стихах императорских антологий по-прежнему доминировала природно-сезонная образность, лишенная всяких угрожающих смыслов. С помощью таких «заговоров» элита пыталась удерживать страну и душу в умиротворенном состоянии.
Помимо императорских антологий показательный пример в этом отношении представляет собой проект бывшего императора Готоба (1180–1239, на троне 1183–1198), который после отречения от престола принял постриг. Его монашеское жилище в столице называлось Сайсё ситэнъо-ин («Прибежище четырех досточтимых небесных охранителей [учения Будды]»). Известно, что тамошние раздвижные перегородки-сёдзи были украшены изображениями 46 знаменитых видов Японии. Составленная в 1207 г. самим Готоба поэтическая антология получила название «Сайсё ситэнъо-ин сёдзи вака» («Стихи на сёдзи из Сайсё ситэнъо-ин»), для которой он велел сочинять стихи девяти поэтам (сам он стал десятым). Там помещено 460 стихотворений – по одному стихотворению одного поэта на каждый пейзаж. Помимо центральных провинций Японии там представлен и район Канто, который в то время находился под контролем войск недавно образованного сёгуната Минамото. Изображения-стихи, воспевающие красоты тех мест, которые находились возле столицы, помещались ближе к местонахождению Готоба, а изображения дальних провинций – дальше. При этом все стихи имеют «мирную» сезонную привязку, образуют движение сезонов, в них ничего не говорится о бурных политических событиях времени, в которое довелось жить Готоба. Тем не менее считается, что украшенное прекрасными видами и стихами жилище Готоба было построено в качестве надежды-молитвы на замирение района Канто, где засели враги Готоба, против которых он боролся. Поэтому картинки с подписями выдают политические амбиции Готоба на управление страной
[297]. Наверное, в этом утверждении содержится зерно истины в том смысле, что любая японская «императорская» антология есть претензия на легитимность. Идиллическая картина пространства, прописанная в антологии, отражает представления об идеальной стране, которой чаял повелевать Готоба. И в этом отношении Готоба следовал сложившейся традиции.
Границы этой идеальной страны определялись идеалами отнюдь не управленческими, а поэтическими. Знаменитые места или достопримечательности (мэйсё), присутствующие в личной антологии Готоба, располагаются отнюдь не по всей Японии, они сосредоточены там же, где и топонимы первой официальной антологии «Кокинсю», а также восьмой императорской антологии «Синкокинсю», составленной по указанию самого Готоба. Речь идет о центральной (Кинай) и северовосточной Японии при игнорировании юго-западной части страны, т. е. границы этой «поэтической» страны были намного меньше, чем реальные границы архипелага, что, однако, не мешало претендовать на управление всей страной. Стоит добавить, что, после того как в 1221 г. Готоба поднял восстание против сёгуната Минамото, ему пришлось закончить свои дни в ссылке на острове Оки – на том острове, где император не обнаружил ландшафтов, достойных упоминания в составленных им антологиях. Установленный (устанавливаемый) им контроль над миром символов оказался недостаточным основанием для изменения реалий этого мира.
Антология «Синкокинсю» с точки зрения «чистой» поэтики считается достаточно новаторской, однако в отношении географического распределения топонимов-мэйсё она таковой не является. «Синкокинсю» закрепляет тенденцию прошлого времени – сужение осваиваемого пространства, сокращение географического разнообразия. В этой антологии содержится всего около 200 топонимов на 1979 стихотворений, т. е. один топоним приходится на 9,9 стихотворения (в «Кокинсю», напомним, этот показатель равняется 8,8). Готоба умер в ссылке, но его пример в деле украшения своего жилища оказался все равно заразителен: известно, что и в более поздние времена власть имущие (Асикага Ёсимаса, Ода Нобунага, сёгуны Токугава и т. д.) имели обыкновение украшать свое жилище изображениями «знаменитых мест». Следует при этом иметь в виду первичность стихотворного текста – только воспетый в стихах пейзаж мог стать объектом изображения, что видно и по социальному статусу их создателей – ранги поэтов были намного выше, чем ранги художников
[298].
