Огата Гэкко. Карпы
В отличие от садов государя или высокопоставленных аристократов, предназначенных для совершения там публичных действ, частный сад Ясутанэ – место сугубо приватное, место не встречи с людьми, а сокрытия от них. Автор пресытился суетой дворца, ему необходимо такое уединенное место, где только и возможно предаться учению Будды и ученым занятиям, достичь душевного спокойствия. Достигается же оно в единении с идеально устроенной средой обитания, в подчинении своего жизненного ритма сезонным изменениям и ожиданиям. В идеальной жизни ритм существования «отбивается» (задается) не часами придворной службы, а временами года. В своем саду Ясутанэ скрывается не столько от вредоносных природных духов (как это делает автор «Сакутэйки»), сколько от людей, их суетности и греховности. Ясутанэ «назначает» этих людей на роль злых духов и обороняется (огораживается) от них стенами своей усадьбы-сада. Таким образом, служба при дворе воспринимается как помеха для осуществления более важной индивидуальной жизненной программы, а нахождение в саду среди одомашненной природы служит необходимым условием для осуществления коммуникации с Буддой. Сад удовлетворяет также условию одиночества и покоя. Личный сад Ясутанэ закрыт для посторонних, он имеет больше отношения к пространству приватному, чем общественному.
Сокрытие от греховного и суетного мира является знаком эпохи, когда поиски личного спасения становятся столь востребованы. Для религиозного человека многолюдье представляется нежелательным фактором. Для такого человека люди перестают быть полноценными партнерами для общения. Их место занимают высшие силы, выявляющие себя или в уединенном саду (макете идеальной природы), или в природных местах, соответствующих этому идеалу. В «Хэйкэ моногатари» говорится: «Высоко вознеслась над землей вершина Такао, подобная Орлиному пику. Тишины и покоя полны там долины, одетые густыми мхами, как на горе Шаньшань! Пробиваясь между камней, светлым шелком струится источник, обезьяны, резвясь между ветвей, оглашают криком окрестные скалы. Все вокруг исполнено благодати, как нарочно создано для молитвы! Не сыщешь лучшего места, где смертный может обратить свои помыслы к небу! Людские селения расположены в отдалении, суета и скверна греховного мира не достигают сей священной вершины»
[310].
В том, каким образом устроил Ясутанэ свое жизненное пространство, хорошо видно, что он одновременно пребывал сразу в двух координатных сетках. С одной стороны, он строит посвященную Амиде молельню в западной стороне участка (поскольку рай расположен на западе), но одновременно он соотносит западное направление с осенью, а это уже прочно освоенное в Японии достояние китайской натурфилософской практики, которая воспринималась как неотъемлемая часть собственной традиции.
Другой пример амидаистского сада представляет собой сад всемогущего Фудзивара Митинага. Удалившись от дел, он построил в своей весьма обширной по японским понятиям усадьбе Цутимикадо (ее площадь составляла 6 тё) амидаистский храм с примыкающим к нему прудом-садом. В 17-м свитке «Повести о славе» («Эйга моногатари», конец XI в.), посвященной главным образом прославлению Митинага, его сад описывается следующим образом.
Взору государя, прибывшего на пышную и многолюдную церемонию открытия храмового комплекса Хоссёдзи, открывается великолепное зрелище: «Песок в саду сиял, подобно хрусталю, вода в пруду была чиста и прозрачна, в ней росло множество разноцветных лотосов. На каждом лотосе было расположено по будде, будды отражались в воде. В воде отражались также здания, [окружавшие пруд] со всех четырех сторон света, хранилище для сутр, колокольня, все это выглядело как мир Будды. Вокруг пруда росли деревья, каждую ветку украшали нити [с искусственными цветами], их лепестки были нежными – ветер не дул, но они все равно шевелились. Листья из зеленого жемчуга отливали лазуритом, концы хрустальных веток достигали дна пруда. Казалось, что гроздья нежных цветов вот-вот осыпятся. Жемчужно-зеленые листья напоминали о зелени сосны в разгар лета. Листья из золота – о позднеосенней листве, янтарные листья – о желтых листьях середины осени. Листья из белого стекла напоминали о зимнем саде, занесенном снегом. Такое вот было разноцветье. Когда деревья овевал ветерок, волны пруда омывали золото-жемчужный берег. Через золото-жемчужный пруд был перекинут мост, сделанный из семи драгоценностей, лодки из драгоценных каменьев плавали в тени дерев, павлины и попугаи резвились на острове»
[311].
По приведенному выше тексту хорошо видно, что Митинага (или же, скорее, автор «Эйга моногатари») воспринял знакомые ему описания рая весьма буквально. Поэтому он сделал акцент на самоцветной роскоши рая и устроил сад самым богатым образом, что было не под силу другим японцам. Пышная церемония освящения храма, на которой присутствовало множество гостей, включая самого императора, безусловно, свидетельствует и о желании Митинага продемонстрировать свои представительские возможности. Это, однако, не умаляет его религиозности – дневник Митинага хорошо отражает его набожность, а скончался он не где-нибудь, а непосредственно в молельне Амиды храма Хоссёдзи.
Описание сада в «Эйга моногатари» в общих чертах соответствует описанию рая, приводимому в «Одзё ёсю» (известно, что сам Митинага был хорошо знаком с этим произведением). Однако между изложением Гэнсина и «Эйга моногатари» имеется и существенное расхождение. Согласно Гэнсину и сутрам, в райском месте отсутствуют времена года. В «Одзё ёсю» прямо утверждается: «Холод и жара там уравновешены, там нет ни весны, ни осени, ни зимы, ни лета»
[312]. Хотя в саду Митинага отсутствуют «живые» и склонные к сезонным переменам растения (возможно, что и павлины с попугаями тоже были муляжами), но в том, как они исполнены (или описаны), все равно имеются указания на четыре времени года. Три из них поименованы прямо, о весне же мы можем судить по готовым осыпаться цветам. Таким образом, японское сознание не смогло примириться с раем, в котором отсутствуют времена года, – концепт, прочно вошедший в японскую культуру и характеризующий «правильный» природный цикл и правильное государственно-общественное устройство.
Таким образом, в контексте амидаистских верований сад становится моделью рая. Сооружение земной копии рая считается делом буддоугодным. Предполагается, что результирующей такой строительной деятельности станет вознесение хозяина сада в рай, а сам сад при жизни хозяина является своеобразной площадкой для подготовки к такому переселению. Следует подчеркнуть при этом, что сам амидаистский сад сохраняют конструктивную преемственность по отношению к саду даосскому: в нем сохраняются и пруд с островом, и острова-камни, торчащие из воды, и мостик, и ручьи. В своих главных чертах он сохраняет прежнюю структуру, «завещанную» ему геомантией и прошлой традицией. Однако возведенный на берегу пруда посвященный Амиде храм заставляет сад разговаривать на ином языке. И тогда остров в пруду, который раньше интерпретировался как Хорай, осмысляется как «райский остров». При этом в амидаистском пруду могут помещаться несколько островов, и ничто не мешает называть их островами журавля и черепахи – даосских символов долголетия и мудрости. В даосском саду вода отражает Небо, а в амидаистском – храм с помещенной в нем статуей будды Амиды. Конечно, Амида тоже пребывает на небе, но все-таки это небо расположено где-то сбоку – на западе. Поэтому храм, посвященный Амиде, всегда возводился на западном берегу пруда.
