Несмотря на то что эпоха Муромати отмечена сильнейшим буддийским влиянием, легенда об Урасима не поддается ему. Недаром после возвращения домой Урасима превращается в журавля на горе-острове Хорай. Таким образом, в отличие от героя «Манъёсю» Урасима все равно обретает бессмертие. Поэтому автор не горюет о том, что Урасима вмиг состарился, рассказ кончается фразой: «Это пример того, чему радуются!»
Концентрация разных времен года в одном месте, в одном зрачке – признак идеального места, идеальной жизни, остановленного времени. Недаром Урасима Таро, находясь в таком идеальном месте, как драконий дворец, не старится и расстается с земной жизнью лишь после возвращения в родную деревню, где он не может наблюдать четыре сезона разом. Лишь тут обнаруживается, что три года в драконьем дворце равняются 700 «земным» годам.
Одновременное лицезрение четырех времен года может быть помещено только в положительный контекст и не воспринимается как пугающая аномалия. Созерцание амидаистского сада приводит к перерождению в раю, созерцание сада во дворце морского дракона приводит в результате к перерождению на Хорай. В обоих случаях речь идет об обретении вечной и счастливой «жизни после смерти».
Реальные сады с настоящими растениями не могли, естественно, предоставить зрителю возможность любоваться всеми четырьмя временами года одномоментно. Тем не менее мысль о том, что в идеальном саду должны быть представлены все сезоны, находила практическое воплощение. Для этого в саду должны быть такие растения и ландшафты, по которым ясно видна поступь сезонного времени.
В «Повести о дупле» сообщается о богаче, дворец которого был отделан золотом, серебром и драгоценными каменьями. К востоку от него высилась «весенняя гора» (непонятно, была ли она природного или искусственного происхождения), на которой полагалось расти деревьям сливы и сакуры. С южной стороны располагалась роща, дававшая густую тень летом, к западу – кленовая роща, которой любовались осенью, к северу росли вечнозеленые сосны, ассоциировавшиеся в данном случае с зимним пейзажем.
В перечислении растений присутствуют самые обычные для Японии деревья, специально подчеркивается, что там не росли сандаловые деревья, не водились там и экзотические для Японии павлины с попугаями
[321], что свидетельствует об определенной реалистичности описания. Павлины и попугаи считались в буддизме птицами райскими и весьма редкими для Японии. И тем не менее посетителю сада это не помешало квалифицировать сад именно как рай
[322]. Более важным оказывается то обстоятельство, что там были представлены четыре времени года.
В одном из рассказов периода Муромати приводится описание другого частного сада. После перечисления многих растений и деревьев, которые там произрастают, автор подводит итог: «Пусть это и не дворец Долгой (или Вечной. – A.M.) жизни, однако сделан он в подражание ему и прекрасен во все четыре времени года. Поскольку здесь сотни разных цветов, то имеются такие, что еще не зацвели, а есть ветви, с которых цветы уже опадают. Там, где сильный ветер осыпал цветы, их лепестки плавают на волнах у кромки берега. С чем можно это сравнить? Только с прудами восьми добродетелей в раю, но, хотя там мириады драгоценных лотосов, здесь еще лучше. Чтобы перейти с берега на острова, перекинуты горбатые мостики, в прудах цветет множество лотосов, волны мягко набегают на берег, веет легкий ветерок, луна чиста. Если бы здесь, в зарослях павлонии и бамбука, резвились павлины и птицы хоо [кит. фэнхуан, мифическая птица, показатель знатности, приносит счастье], можно было бы подумать, что это и есть рай»
[323].
Земное воплощение сада четырех времен года заключалось в том, чтобы в таком саду каждый сезон находил свое каноническое (т. е. по преимуществу заимствованное из поэзии) воплощение. Хозяева садов стремились при этом достичь максимальной концентрации «сезонности» на единицу площади. Одна из историй сборника «документальных» рассказов «Кокон тёмондзю» (1254 г.) повествует о том, что по повелению принцессы крови Киси в преддверии поэтического сборища в восьмой луне 972 г. в ее саду не только высадили осенние растения (мискант-сусуки, мелкие хризантемы-фудзибакама, астры, оминаэси, хаги), но и запустили в сад цикад, которые своим стрекотанием (по-японски пением) должны были окончательно придать садовой осени канонические черты, которые позволят гостям наилучшим образом воспеть эту осень в поэтической форме.
Огата Гэкко. Фудзибакама (справа)
Сад – идеальный образ природы, среды обитания. Однако японская культура породила и еще более дистиллированные, «карманные» (или же «настольные») формы, «улучшающие» ее в том смысле, что эти формы отсекают от природы все необязательные элементы. В рассказе «Кокон тёмондзю» сообщается не только о сезонной модернизации собственно сада, но и о том, что в доме принцессы имелись миниатюрные макеты природы (сухама) – подносы с воссозданными на них пейзажами, «населенными» животным миром, – горная деревня, фигурки оленей, журавлей, настоящие цикады
[324].
Сад моделирует идеальную природу. Сухама тоже моделирует ее и вносит под крышу. И чем меньше «макет» природы, тем из более ценных материалов он сделан, тем больше он требует времени и мастерства для изготовления. В «Уцубо моногатари» упоминается «декоративный столик», на котором была сооружена гора, составленная из различных ароматических веществ, стояли деревца, их золотые ветки были украшены серебряными цветами и бабочками»
[325].
Подносы-сухама были привычной частью поэтических турниров и сборищ. Это говорит о том, что словесная и объемная модели не вступали в конфликтные отношения, они были изоморфны, соразмерны, созвучны. На таких подносах могли быть одновременно представлены разные времена года, т. е. то, чего было невозможно достигнуть в «обычном» саду, легко достигалось на его макете. Так, сообщается, что на поэтическом турнире, состоявшемся на вилле Тэйдзи (913 г.), стихи посвящались второй, третьей и четвертой лунам (т. е. весне и началу лета). Стихи прикреплялись к макету следующим образом: посвященные дымке – к горам, камышовке – к цветам сливы (или сакуры – по тексту это непонятно), кукушке – к цветам унохана. Что до остальных, то их сложили в модель рыбацкой лодки
[326].
