Рассуждая о радости жизни, Кайбара Экикэн упоминал, в частности, и о радости путешествий – ты имеешь возможность видеть прекрасные пейзажи, память о которых сохраняется на всю жизнь. При этом он не говорил ни о какой другой «практической» ценности путешествия. Оно обогащает внутренний мир человека – и этого достаточно. Идеалом интеллигентов того времени было «пройти дорогу в тысячу ри, прочесть десять тысяч свитков». В условиях почти полного отсутствия гужевого транспорта путешествия того времени совершались в основном пешком и лишь изредка верхом на лошади или по воде. Высокопоставленные люди перемещались в паланкине или в местной разновидности портшеза. И эти путешественники оставили после себя огромное количество путевых дневников, в которых полной мерой представлены как прозаические, так и поэтические описания природы
[399].
Этих дневников было так много, что они вызывали раздражение Мацуо Басё, не находившего в них ничего нового и занимательного. После знаменитых путевых дневников прошлого, которые «истощили красоту слога и исчерпали чувства, после них все [дневники] были на одно лицо: довольствуясь последками предшественников, они не добавили к написанному ими ничего нового. А уж тем более это не по силам человеку столь неглубоких знаний и заурядных способностей. "Сегодня с утра шел дождь, с полудня прояснилось", "здесь растет сосна, там протекает такая-то река" – конечно же так может написать всякий, но если ты лишен неповторимости… и новизны… то уж лучше молчи»
[400].
Очень часто целью таких путешествий было посещение «знаменитых мест» (мэйсё), т. е. таких, которые получили известность ранее, как правило, благодаря тому, что были воспеты в произведениях литераторов и художников прошлого. Само нахождение в таких местах безотказно действовало на поэтический организм и вызывало немедленный стихотворный отклик. Тот же Басё, находясь у знаменитой горы Цукуба, отмечал: «Невозможно, находясь здесь, не сочинить песню, невозможно, проходя мимо, не сложить строфу»
[401].
Только нахождение в прекрасном месте способно вызвать к жизни хорошие стихи. Процитировав неудачное стихотворение, Басё замечает: «Эти стихи совершенно не передают красоты окрестностей Такадати. Наверное, и древним поэтам не удавалось сложить ничего достойного о том месте, где они не бывали»
[402].
В этом отношении «простонародные» поэты периода Эдо кардинально отличались от столичных аристократов, которые предпочитали путешествовать «в уме». Эти поэты создали новый жанр – хайку, который значительно расширил номенклатуру объектов, отображаемых в поэзии, в которую прочно вошел быт. Поэты хайку отказывались от «высоких» образов и играли на «понижение». Басё писал:
Блохи да вши…
Лошадь мочится…
Вот здесь и постель.
Однако и при таком радикальном расширении угла обзора поэты хайку унаследовали пристальный взгляд на круговорот времен года. В любом стихотворении хайку должно присутствовать «сезонное слово» (киго), которое указывает на время года. Список сезонных слов в хайку намного больше, чем в поэзии танка, но все-таки такой список оказался необходим японцу, привыкшему соизмерять свою жизнь с природной поступью. В то же время следует помнить: хайку лишены мироустроительных и ритуальных смыслов, свойственных «песням Ямато» (вака). Таким образом, хайку с полным основанием можно отнести к «художественной литературе», не претендующей на мироустроительную функцию.
Кроме эстетического наслаждения и стимула к творчеству путешествие имеет и функцию исторического познания. Посещение руин, могил, памятных мест, рассказы местных жителей «о прошлых временах» вводят историческое измерение путешествия. Моления в святилищах и храмах тоже были часто целями (конечными или промежуточными) для путешественников. В любом случае, какова бы ни была цель путешествия, путь к достопримечательности лежал через природную среду, которая была напитана многообразными культурными (антропогенными) смыслами. Неизбежные для того времени трудности, тяготы и опасности пути, на которые непременно сетовали путешественники, играли роль «испытания героя», делали достижение цели еще более ценным.
Поэты из простонародья, подобные Басё, зачастую проводили свою жизнь в путешествиях. Они были лишены (лишали себя) постоянного жилища. Огромное количество «хижин Басё», сохранившихся (или якобы сохранившихся) по всей Японии, отражает его поэтически-кочевой образ жизни. В то же самое время основная часть населения и элита тяготели к оседлости. Путешествие было для них лишь эпизодом. Эти люди предпочитали не проводить свое время в странствиях в погоне за завораживающими душу пейзажами, а создавать (воссоздавать) их в непосредственной близости от своего жилища.
Период Токугава характеризуется широчайшим развитием садово-паркового искусства. В отличие от прежних времен, когда сад – это крепость, предназначенная для обороны от агрессивного и вредоносного пространства, сады нового времени являются отражением более радостного и жизнеутверждающего миросозерцания.
Идея о том, что природа является источником «радости», находила рукотворное воплощение в садах. Говоря о «японских садах», как западные, так и японские ученые основное внимание уделяли и уделяют садам, имеющим буддийское происхождение, которые запечатлели буддийскую картину мира. Но на самом деле существовал и иной тип садов – сады, разбитые в усадьбах богачей. Об одном из них сообщает знаменитый поэт и художник Ёса Бусон (1716–1783): «В провинции Хитати, в местечке под названием Симодатэ, живет человек по имени Накамура Хёдзаэмон… Будучи богачом, каких мало, он и дом выстроил сообразно положению своему – по два тё [1 тё=109,9 м] с каждой стороны, а в саду собрал причудливых форм камни и редких пород деревья, провел туда ручьи, поселил птиц, насыпал холмы, чтобы можно было прямо из дома любоваться прекрасными видами. Правитель здешних мест и тот частенько заглядывал к нему, словом, не было в округе человека влиятельнее…»
[403].
Таким образом, Бусон сообщает нам о том, что обширный и прекрасный сад является атрибутом богатства и престижа, другая же – экзистенциальная – цель такого сада – приближение природы к личному пространству, что создает возможность путешествовать не выходя из дома. Хозяин сада выступал в качестве творца уменьшенной копии природы. Размер копии свидетельствовал о его материально-креативных возможностях. Показательно, что самоутверждение князей-даймё происходило не за счет великолепных дворцов. Сооружения, разбросанные на территории сада (и запечатленные в живописи), поражают своей неприкрытой скромностью. В отличие от Европы, где могущество и богатство проявлены в первую очередь за счет пышных построек, в Японии такую роль играл сад. В этом состоит одно из фундаментальных различий между западным и японским пониманием жизни. Запад прославляет человека, покоряющего природу, в Японии прославляются люди, которые создают копии этой природы. Разумеется, это были копии не реальных, а идеальных пейзажей. Хотя они были по своему происхождению антропогенными, цель их создания состояла в демонстрации универсальных закономерностей, которые больше человека. Недаром на живописных изображениях садов редко можно увидеть фигуру человека, который является величиной исчезающе малой. Можно сказать, что единственный человек, который присутствует на этих свитках, – это сам художник. Но и этого человека тоже увидеть нельзя…
