На столе появился наполненный водой хрустальный бокал. Бокал появился, а нянюшка исчезла. Наверное, понимала, что убийство, пусть даже того, что еще не родилось, это очень личное…
Рубиновые капли падали в бокал, окрашивая воду розовым. Капли пахли железом и полынью, и самую малость дымом. Из чего они? А в прочем, какая разница, из чего состоит яд для того, что еще не родилось, но уже заставляет ее страдать!
Габи подняла бокал, посмотрела сквозь него на рассветное солнце и в преломляющихся, мерцающих лучах увидела замок. Белокаменный, рвущийся к синему небу острыми башенками, изгибающийся коваными мостами, с распускающимися у его изножья розовыми кустами. На стенах этого замка не было ни пушек, ни мортир. По его галереям гуляло звонкое эхо детских шагов. И ребенок там тоже гулял. Синеглазая девочка с заплетенными в смешные косички черными волосами, в белом платьице, украшенном по подолу вышивкой. Девочка жила в этом белом замке и не знала, что Габи собирается ее убить…
А она собирается? После вот этого то ли сна, то ли видения сможет она убить свою дочь? Девочка помахала ей ручкой и улыбнулась. Было ли это приветствие или прощание, решать одной лишь Габи. Прямо сейчас решать!
Бокал упал на каменный пол террасы, разлетелся на множество хрустальных осколков, девочка снова улыбнулась, и Габи улыбнулась ей в ответ.
– Ты видела. – Нянюшка не ушла далеко. Нянюшка стояла прямо перед ней. Во взгляде ее черных глаз была тихая печаль.
– У нее синие глаза. Как васильки.
– У нее глаза ее деда. Твоего отца. Его глаза и его сила. У тебя тоже есть сила, Габи. Ее хватило бы на твой замок и твои пушки, но ты истратишь ее всю на свою дочь. Ты готова?
Готова ли она?! Еще несколько минут назад она была готова убить это дитя, а сейчас жизни своей без него не мыслит! Что ей какая-то мифическая сила?! Та древняя, покрытая мхом забвения сила, с которой так носится ее дед. Древний род, древняя сила. Нездешняя, ведьмовская, алхимическая. В просвещенном девятнадцатом веке лучше быть ученым, чем алхимиком. Так говорил Габи дед. Дед говорил и показывал фокусы. Чудеса лучше называть фокусами в конце просвещенного девятнадцатого века! Но сила никуда не девалась лишь от того, что ее стали называть иначе. Она копилась в стенах старого родового замка, мощным потоком текла по жилам деда, и легким ручейком по венам самой Габи. Тогда ей так казалось. Тогда она еще сама была ребенком. Ее защищали, а не она защищала. А сейчас все изменилось! Сначала посягнули на ее тело и душу, а потом на вот это… самое дорогое. На синеглазую девочку в белокаменном замке.
– Они будут вас искать. – Нянюшка все поняла без слов. – И тот… человек, и твой дед. И я не знаю, кто из них страшнее. Им обоим нужно это дитя.
– Для чего?
– Продолжение рода, Габриэла. Так уж вышло, что твое дитя важно для обоих родов. Я уже сейчас чувствую его силу. А ты чувствуешь?
Габи положила ладонь на живот. Ее девочка была еще слишком маленькая, чтобы ответить, но ей все равно показалось, что ответила.
– Да, я чувствую, нянюшка.
– Ее попытаются отнять у тебя. Твой дед… – Нянюшка осеклась. – Он тебя любит, но ты для него – сосуд, утративший свою кристальную прозрачность. Помутневший хрусталь, Габи. Но в этот помутневший сосуд налито нечто удивительное по своей красоте и силе. И я боюсь, что сосуд могут разбить, чтобы забрать то, что в нем хранится.
Разбить… Она тоже может разбить. Осколки хрустального бокала сначала поднялись в воздух, а потом все разом впились в дубовую дверь. Нянюшка не моргнула и глазом, лишь покачала головой.
– Это не твоя сила, Габриэла. Уже не твоя. Ты должна ее беречь, не ради себя, а ради своего ребенка.
– Девочка, – сказала она твердо. – У меня будет дочь!
Это были самые тяжелые и одновременно самые счастливые месяцы в ее жизни! Они обвенчались в белоснежной часовне и зажили семьей. Это было счастье. Собственно, только это и было счастьем. С Габи творилось разное, большей частью плохое. Ее ребенок, ее маленькая девочка требовала от нее сил и мужества, пила жизнь, как сказала однажды нянюшка.
– Это необычное дитя, Габриэла. – Нянюшка щелкала спицами, вывязывая какой-то диковинный узор. – Ему нужны и твои силы, и твое мужество, чтобы выжить.
Тогда Габи не придала значения этим словам. У нее хватало мужества и еще оставалась сила, ни капли из которой она не тратила на себя. И на собственное отражение в зеркале она еще могла смотреть без страха. И лишь по ночам ее мучили кошмары. Ее кошмары густо пахли кровью и полнились лютым голодом. Во сне она уходила из дому, чтобы очнуться в парке или на скамейке в оранжерее. А потом кошмары начали являться к ней среди бела дня, превращали его в темную ночь, накидывали морок, мучили и пугали…
…Рыбка серебристая, холодная, трепыхается в раскрытых ладонях маленькой живой искрой. Этой отнятой жизни хватит, чтобы продержаться еще один день, чтобы не смотреть на Дмитрия вот этим тяжелым, алчущим взглядом.
Когда пришел настоящий голод? Габи уже и не помнила толком, лишь когда поднесла рыбку к губам, поняла, что творит. Что собирается сотворить то ли ради самой себя, то ли ради своего нерожденного ребенка. Ей нужна была эта чужая и беспечная жизнь. Маленькая жизнь в обмен на целый день без мучений, голода и угрызений совести, без почти невыносимого желания впиться зубами Дмитрию в горло.
– Не нужно, миленькая, это не поможет. – Нянюшка рыбку отняла, бросила обратно в пруд, и Габи застонала сначала от досады, а потом от омерзения к себе самой.
– Я чудовище. – С нянюшкой она могла быть самой собой – тем самым чудовищем, что гуляет по самой границе яви и кошмаров.
– Это не ты чудовище, миленькая. – Нянюшка сейчас разговаривала с ней, как с маленькой, ласково и успокаивающе. – Это его кровь в тебе говорит, это она тебя баламутит.
– Сделай что-нибудь! – Нянюшкины руки такие худые, они высушены ветром и солнцем. Впиться бы в них зубами… – Хоть что-нибудь!
– Я постараюсь, миленькая. Ты только потерпи.
Потерпи… А как потерпеть, когда сил больше нет? А те, что есть, больше ей не принадлежат! Как вытерпеть такое?!
– Мне нужно уехать, Габи. – В черных нянюшкиных глазах плескалось отчаяние. Наверное, это плохо, но Габи уже все равно. Уснуть бы поскорее, провалиться в черное, пахнущее кровью безвременье, забыться.
– Ты вернешься?
А живот уже большой. Вместе с голодом растет и ее девочка. Ради нее Габи готова терпеть так долго, как только получится. Хватило бы только воли и сил, самых обыкновенных человеческих сил.
– Я вернусь. А Дмитрий пока за тобой присмотрит. Я уже сказала ему, что нужно делать. Не бойся, миленькая, все будет хорошо.
А ведь врет нянюшка, хорошо не будет. Из хорошего осталась лишь девочка, которую хотят отнять, которую нужно защищать любой ценой. Вот только сил нет…
Силы появились через три дня после отъезда нянюшки. А как появились, Габи и сама не поняла. Просто очнулась в своей спальне поутру с чувством сытого удовлетворения. Давно с ней такого не было, кажется, целую вечность. Если бы рядом был Дмитрий, она бы ему непременно рассказала, что пошла на поправку, что заканчиваются ее мучения. Но Дмитрия не было, она сама настояла, чтобы спали они в разных спальнях. Почему настояла? А вот из-за этого мерзкого животного чувства, которое просыпалось в ней все чаще и чаще, из-за боязни навредить любимому человеку. Она пыталась объяснить, молила о прощении, клялась, что скоро-скоро все будет по-другому. Понимал ли он ее? Верил ли? Как бы то ни было, а просьбу ее исполнил, но комнату выбрал через стену, чтобы всегда быть поблизости, чтобы Габи знала, что она не одна.
