— Возможно, возможно. Может, отдашь ей ребенка?
— Да, конечно. Когда-нибудь я буду гордиться тем, что держала его на руках.
Она опустила младенца к груди Нариман. Он взял сосок, но не слишком охотно.
— Не беспокойся, юная госпожа. Скоро он будет сосать от всей души.
— Спасибо, Садра, — сказал Моуфик. — Аль-Джахез сделал хороший выбор. Я в долгу перед вами обоими.
— Это большая честь для меня. — Она вышла из палатки.
— Ну как, Лисичка? Он стал Молотом Господним еще до того, как сделал первый вдох.
Нариман уставилась на него. Он не просто устал, но и был еще чем-то обеспокоен.
— Всадник?
— Он тут, недалеко.
— Я так и думала. Я его чувствовала.
— Я пытался его выследить, но он меня избегал. Я не осмелился заходить далеко.
— Может быть, завтра…
«Тебе никогда его не поймать, — засыпая, думала она. — Он обманет тебя с помощью Силы. Ни одному воину его не поймать. Лишь время или хитрость могут его убить».
Она заснула. Ей снился всадник и то, что она чувствовала с ним в третий раз.
Подобное снилось ей часто. Это было единственным, что она скрыла от Моуфика. Он бы ее не понял. Она не понимала сама себя.
Возможно, в душе она все-таки была шлюхой.
VIII
Нариман назвала ребенка Миср Сайед бин Хаммад-аль-Мубураки. Миср Сайед означало «сын пустыни», из племени аль-Мубурак. Слово «Хаммад» могло означать также мужское имя, и оно стало именем ее отсутствующего мужа. Однако дед Мисра называл его Тоуфик эль-Масири, или Верблюжьи Ноги, по причинам, казавшимся забавными лишь ему одному.
Миср быстро рос и учился, и отличался удивительным здоровьем. У него редко бывали колики или боли, даже когда резались зубы. Большую часть времени он был весел и счастлив, и всегда удостаивался крепких объятий от деда. Нариман постоянно удивляло, что она может испытывать столько любви к одному человеку.
— Как могут женщины любить больше одного ребенка? — спросила она.
Моуфик пожал плечами.
— Для меня это тайна. Я был у моей матери единственным. Как и ты у твоей.
Первые два года прошли словно идиллия. Ребенок и козы отнимали слишком много времени для того, чтобы беспокоиться о чем-либо еще. Однако на третий год Моуфик помрачнел. Его душа уже не лежала к забавам с Мисром. Однажды Нариман увидела, как он точит свой боевой меч, глядя на холмы. Потом она поняла — он ждал всадника.
Мысль об этом пробудила в ней прежние фантазии. Ей страстно хотелось встречи с шагуном. Она держала левую руку над огнем, пока боль не выжгла желание.
Вскоре после того, как Мисру исполнилось три года, Моуфик сказал:
— Я собираюсь встретиться с Аль-Джахезом. Пора тебе стать вдовой Хаммада.
— Будет ли нам там безопаснее? Не заявится ли шагун, как в прошлый раз?
— Аль-Джахез считает, что нет. Он полагает, что жрецы сумеют его прогнать.
Нариман подошла к пологу шатра и окинула взглядом недружелюбные холмы.
— Иди к нему. Я боюсь возвращаться туда, где люди могут покрыть меня позором, но еще больше я боюсь шагуна.
— Я надеялся, что ты так и подумаешь.
Она начала успокаиваться. Ночь прошла без происшествий. Моуфик должен был вернуться к полудню. Если чем-нибудь себя занять…
Был почти полдень, когда Миср крикнул:
— Мама, дедушка едет!
Вздохнув, она отложила свои дела и вышла ему навстречу.
— О нет. Да сохранит нас Каркур…
Вряд ли стоило винить Мисра за его ошибку. Он редко видел кого-либо верхом, кроме Моуфика.
Шагун был далеко внизу в долине, двигаясь в их сторону. Он казался крупнее реальных размеров, словно видимый сквозь дымку на горизонте далекий город. Он ехал не спеша, и движения ног его коня словно гипнотизировали Нариман. Казалось, он нисколько к ней не приближается.
— Иди в шатер, Миср.
— Мама?
— Иди. И не выходи, пока я не скажу. Что бы ни случилось.
— Мама, что такое?
— Миср! Иди.
— Мама, ты меня пугаешь.
Она яростно посмотрела на него, и он нырнул внутрь.
— И закрой вход.
Она повернулась. Всадник выглядел вдвое крупнее обычного, но, казалось, нисколько не приблизился, двигаясь с прежней скоростью. Она почувствовала нарастающую боль в сердце и вместе с ней — жар в чреслах. Она знала, что всадник овладеет ею, и ее греховная часть страстно призывала его к себе.
Он подъехал ближе. Она подумала было о том, чтобы бежать в холмы, но что толку? Он все равно бы ее догнал. А Миср остался бы один.
Схватив охотничий лук Моуфика, она послала стрелу в сторону всадника, но промахнулась.
Она хорошо владела луком — лучше, чем ее отец, которого постоянно удивляло, что женщина может делать что-то лучше мужчины. Промахнуться она не могла. Она послала вторую и третью стрелу.
Обе прошли мимо. Четвертая воткнулась в его джеллабу, но лишь потому, что он был уже близко. Пятой не последовало. Она увидела его глаза.
Лук выпал из ее руки. Всадник спешился и направился к ней.
Из последующего часа она запомнила лишь одно мгновение. Миср вышел из шатра, увидел насилующего ее всадника, подбежал и укусил его в зад. Это воспоминание осталось с ней навсегда, вызывая смесь изумления и боли.
Потом он посмотрел ей в глаза, и она провалилась в сон, подчиняясь его воле.
Ее разбудили полные ярости и ненависти ругательства. Ей не хотелось открывать глаза.
Она вспомнила неумолимое приближение человека в черном, поднимавшегося из долины по прямой, словно стрела времени, линии. Она вспомнила его прикосновение, ее лихорадочную реакцию. Почувствовав тепло солнечных лучей на обнаженной коже, она вскочила и завернулась в брошенную одежду.
Моуфик рубил топором упавшее дерево, продолжая ругаться. Он проклинал как Каркура, так и главу Учеников. Наконец, выбившись из сил, он уселся на ствол дерева и заплакал. Нариман подошла к нему, желая утешить.
— Все в порядке, отец. Он не причинил мне вреда. Он снова меня опозорил, но не причинил вреда. — Она обняла его. — Все будет хорошо, отец.
— Лисичка, он забрал Мисра. На этот раз дело не в тебе.
IX
Нариман изменилась, ожесточившись от горя. Нариман из Вади-аль-Хамама ее бы не узнала. Та Нариман пришла бы в ужас, увидев ее.
Моуфик взял ее с собой к Аль-Джахезу. Капитан был в ярости. Он послал своих людей прочесать все вокруг, поднял тревогу по всему королевству. Он обратился к Пресвятому престолу Мразкима, требуя анафемы и молясь о божественном вмешательстве.
