Где это было, могу только предполагать, потому что не знаю, в каком это случилось году. Не помню, чтобы рядом была вода, то есть река, озеро или море. Не помню леса. Но деревья точно не мешали смотреть на звёзды и не ограничивали обзор. Небо я мог видеть всё целиком. Строений или палатки не помню. Были они или их не было, не знаю, вспомнить не могу. Помню только догорающий костёр, в котором периодически что-то потрескивало, и вверх взлетало несколько искорок.
То есть помню я небо с яркой луной, звёздами и ещё отчётливо помню странную, тревожную, мешающую легко и безмятежно дышать тоску. А вот причины той тоски не помню.
Сколько именно мне было тогда лет, могу только предположить, хотя вариантов всего два, максимум – три.
Я тот, у костра, уже точно знал из школьной программы устройство планеты Земля. Я к тому моменту жизни уже прошёл обучение в том классе, когда изучают космос, Солнечную систему и строение планет. В моём сознании было отпечатано изображение Земли в разрезе. Картинки на стене кабинета и в учебнике географии с кругом, в котором находились цветные кольца земной коры и огненно-красное ядро в центре стали неотъемлемой частью моих знаний о мироздании и моего мироощущения. То, что звёзды в небе – это бешено-далёкие космические тела, я тоже знал твёрдо. Движущаяся модель планеты Земля с вертящимся вокруг неё маленьким шариком Луны и с лампочкой, исполняющей роль Солнца, врезалась в память, как только я увидел её в действии. Я уже знал, что на Луне бывали не только весьма симпатичные аппараты на колёсиках, но и американские люди. Мне нравились изображения Луны и лунный глобус, коричневатый и весь в круглых кратерах.
А ещё тот я, который сидел у догорающего костра, уже имел наглядное представление о смерти. Страшное, простое и реальное. Оно происходило не от фотографий ушедших из жизни родственников, не от зрелища похоронных процессий и звуков траурных духовых оркестров, от которых хотелось бежать, заткнув уши, или плотнее закрыть окна. Не от того, что я знавал несколько приятелей деда и бабушки, а также некоторых дальних родственников, про которых сказали, что они умерли. Нет.
Когда я был четвероклассником и мне было одиннадцать лет, погиб один ученик школы, в которой я тогда учился. Это была не первая моя школа. Третья по счёту. Мы частенько переезжали, и из-за этого мне приходилось менять школы. Та была плохая. Точнее, мне в ней было плохо. Хуже всего. К счастью, я в ней тоже проучился недолго и заканчивал другую. А в той меня какое-то время травили всем классом, в ней я чувствовал себя совсем никуда не годным и беспомощным, без поддержки и понимания. Район, в котором мы тогда жили, был мрачный – страшная окраина.
Погибший мальчик учился в пятом классе. Я его знал, хоть и не был знаком. Он входил в компанию тех мальчишек, кого следовало опасаться. Вот я его и знал. Шумный, бегающий по коридорам, толкающий всех, кто младше, меньше или девочка. Весть о его смерти ошарашила всю школу. Все притихли, ходили подавленные да только и пересказывали подробности страшной гибели соученика. Откуда-то стали известны все детали случившейся беды. Мои родители тоже их обсуждали. Я это помню.
Несчастный тот мальчик вместе с несколькими ребятами смастерил так называемую поджи́гу. То есть примитивнейшее огнестрельное оружие. Изготовлялась поджи́га из металлической трубки, сплющенной с одного конца, которую накрепко прикручи вали к доске. Возле сплющенного конца трубки пропиливалась маленькая щель или высверливалась дырочка для по джига. Отсюда и название. Трубка через открытый конец набивалась либо порохом, но чаще – спичечными головками, и заряжалась шариком из подшипника или дробью. К щели или дырочке со стороны заряда крепилась спичка. Достаточно было чиркнуть коробком – и происходил громкий дымный выстрел. Я пару раз видел это.
Мне, конечно, очень хотелось сделать такое оружие самому, но папа, который в своём чудесном поселковом и бесконтрольном детстве попробовал всё на свете, о чём я даже не имел и малейшего представления, строжайше запретил мне даже думать об этом. Он поведал, сколько было выбито глаз, оторвано пальцев и сколько искалечено было жизней в самом раннем возрасте из-за игр с тем, что стреляет и взрывается.
Сделав на свою погибель поджи́гу, тот мальчик с приятелями забрался на стройку неподалёку, чтобы там подстрелить голубя, кошку или просто пальнуть по бутылкам. Уж как так получилось, никто толком не знал, но выстрел произошёл неожиданно и пришёлся бедняге в ногу рядом с пахом. Заряженный шарик попал, я помню эту подробность, в лимфатический узел. Об этом директору школы и учителям сказали врачи, а слухи пошли дальше. Мальчишки и сам несчастный перепугались, позвали взрослых не сразу, опасаясь наказания, не сочли сначала рану опасной. А мальчик умер, сильно страдая, не доехав до больницы.
Прощальную скорбную церемонию устроили перед входом в школу. Всех учеников вывели с уроков. Было прохладное, серое весеннее утро. Сухое. Прямо возле лестницы на школьное крыльцо поставили грузовик с открытым кузовом. В кузове стоял обитый красной тканью гроб с телом. Я не спешил выходить из дверей. Намеренно долго надевал куртку. Мне было жутко.
Когда я вышел на широкое крыльцо, грузовик уже был окружён толпой детей, учителей и каких-то взрослых. Поодаль стоял маленький оркестр из пяти дядек с блестящими духовыми инструментами и одного с огромным барабаном. Я понял: будет ужасная пронзительная музыка, от которой не скрыться.
Дирекция школы стояла ко мне спиной на крыльце, возвышаясь над толпой и грузовиком. Я обошёл её слева и собирался спуститься вниз по лестнице, но было уже некуда. Везде на ступеньках столпились дети из разных классов. Я замер. Мне всё и всех было хорошо видно.
Не желая того, я посмотрел на открытый гроб. Мальчик лежал в школьной форме. Лицо его и сложенные на груди руки были очень чёткие, бледные изжелта и страшно мёртвые. И тёмно-русые волосы его были мёртвые. Ниже груди он был накрыт белой тканью. Но почему-то ноги, точнее, ступни в обуви оставили на виду. Эти ноги, и особенно обувь, меня сильнее всего поразили. Я их увидел и больше не стал, не смог смотреть. Отвернулся и дальше смотрел на толпу.
Мальчик лежал в своём гробу, обутый в блестящие, совсем новые тёмно-зелёные резиновые сапоги с чёрной ребристой подошвой. Это так сильно, категорически, совсем не вязалось с происходящим.
«Почему, почему, почему он в сапогах? – в ужасе думал я. – Так не должно, так не надо, так не бывает!»
– В сапогах хоронят, совсем бедная семья, – будто отвечая на мой вопрос, громким шёпотом сказала одна заведующая другой. – Похороны оплатила школа.
Я стоял близко и слышал. Как же мне хотелось сбежать! Но было некуда, только обратно в дверь. Мне оставалось только глядеть вниз. Там стояли ученики и взрослые. Все молчали. Многие дети не скрывали своего любопытства и поднимались на цыпочки, чтобы лучше разглядеть то, что стояло в кузове грузовика.
А потом громко заговорила директор школы. Сразу где-то в толпе заголосила и зарыдала женщина. Взрослые понурились. Кто-то плакал. Некоторые девочки стали утирать отсутствующие слёзы, изображая жалость, как в игре… Вдруг резко, громко, нестерпимо врезал оркестр.
