А я никуда не хотел идти один без сопровождения после того, как посмотрел фотографии.
Я вышел из кабинета. По длинному коридору слева от меня в мою сторону шли два человека в синей широкой одежде. Как только я появился из двери, они тут же остановились, быстро повернулись каждый к ближайшей стене, упёрлись в стены лбами и сложили руки за спинами, да так и замерли. Я пошёл в противоположную от них сторону и, когда поравнялся с нужной дверью, прежде чем её открыть, оглянулся. Они стояли не шелохнувшись.
В туалете ярко горела лампа, было чисто, пах ло хлоркой и на стенке висел глянцевый календарь двухгодичной давности с фотографией эффектной блондинки в форме офицера службы исполнения наказаний.
После чаепития был вызван юный румяный старший лейтенант. Он провёл двух моих сопровождающих и меня по всей колонии. Мы побывали в так называемых «отрядах», то есть в больших помещениях с железными двухъярусными, одинаково заправленными койками. Нам показали столовую, дали попробовать суп, хлеб и два вида каши. Повара из числа осуждённых, с такими же лицами, как у авторов снежных фигур, особенно внимательно разглядывали меня. Я в своём светлом пальто и шарфике определённо был там редкостной фигурой. Везде, куда мы приходили, воцарялась мёртвая тишина. Если мы в коридорах встречали кого-то, они сразу поворачивались к стенам так же, как те двое, и не шевелились, пока мы не уходили. Было видно, что каждое движение тех людей тщательно и крайне сурово закреплено и выдрессировано.
Обещанные снежные фигуры мы тоже увидели. Это оказались здоровенные пингвины из какого-то американского мультфильма. Они были исполнены не так коряво, как те фигуры, что я видел на фотографиях. Наверное, тот, кто их слепил и покрасил, имел какое-то образование или ремесло. Пингвинов было три. Они улыбались. Одного почему-то венчала фуражка со звёздочкой.
Напоследок нас отвели в двухэтажное административное здание. Там нам показали просторное помещение, подходя к двери которого мы услышали звуки гитары и пение. Помещение было без окон. Стены в нём были разрисованы, как мне помнится, наивно изображённым Кремлём, берёзами, цветами, небом с облаками. Живопись та была достойна кисти талантливого десятилетнего ребёнка.
Играли и пели в том помещении два осуждённых. У одной из стен стоял стол, на нём громоздилась очень и очень старая звуковая аппаратура: пульт, явно самодельный усилитель, микрофон, ещё что-то и клавиатура. Всё это было такое, что какой-нибудь музей или коллекционер технических курьёзов с радостью завладел бы любым из этих предметов.
Один осуждённый стоял с неизвестного производства гитарой, другой – за клавишами. Гитарист был щуплый, если не сказать тощий, маленький, весь скрюченный и неопределённого возраста за пятьдесят. Второй, наоборот, был высокий, к сорока, в плюсовых очках, с высоким лбом и залысинами. Маленький мог бы работать очень пьющим официантом в привокзальном ресторане сибирского районного центра, а высокий был похож на учителя физики поселковой школы.
– Вот наш ансамбль, – с некоторым уважением сказал румяный старший лейтенант. – Один приболел, остальные вот занимаются в свободное от работы время.
– Здравствуйте! – сказали музыканты вместе. Мы все поздоровались кивком.
– Что сейчас разучиваете? – с просил старший лейтенант.
– Готовимся к смотру, – сказал маленький шепелявым беззубым ртом и назвал юного офицера по имени-отчеству. – Нам бы микрофон новый и ещё…
– Это не ко мне, ты знаешь. Пишите заявку, рассмотрим, – перебил его старший лейтенант. – Очень хорошие музыканты, – сказал он уже нам, будто самих музыкантов там не было. – Сыграют всё, что хотите, споют любыми голосами. Они в ресторанах раньше пели. С образованием… Но совершили роковые ошибки в жизни… Так или нет? – повернувшись к осуждённым, весело спросил старший лейтенант.
– Так точно! – ответили оба.
– Раскаиваетесь? – задал тут же вопрос румяный.
– Очень! – сказали оба в один голос.
– Не верьте, – повернувшись именно ко мне, сказал старший лейтенант, – раскаивались бы, второй раз сюда бы не попали… Что хотите, чтобы они сыграли?
Как только он меня спросил, маленький тощий гитарист стал тихонечко, но ловко наигрывать «Yesterday», потом перешёл на вполне узнаваемую мелодию «Let It Be» и следом забегал по грифу сухими татуированными пальцами, извлекая из своей гитары звуки песни «Отель “Калифорния”».
– Спасибо, – тихо сказал я, испытывая тяжкую неловкость и желание скорее уйти и вообще покинуть навсегда всё это страшное место.
По дороге к КПП я догнал старшего лейтенанта, резво шагавшего впереди.
– Скажите, – спросил я, – а эти двое тоже?..
– Обязательно, – перебил меня он, – хладнокровные убийцы… Оба… Их на волю нельзя… Дали бы им сразу пожизненный, несколько душ были бы живы… Ну всё, до свидания!
Процесс покидания колонии был так же долог, как процесс входа, но наконец мы вышли на парковку возле ворот. Когда за нами закрылась последняя дверь, я испытал радость и глубокое сомнение в том, надо ли мне было знать и видеть то, что я увидел… Сопровождавшие меня сразу достали сигареты и задымили. Было видно, что им тоже полегчало. Наш водитель, ожидавший всё время в машине, подошёл к ним и тоже закурил.
– Мужики, – сказал я, – можно сесть в машину, пока вы курите?
Я сел на пассажирское сиденье рядом с водительским местом, вытянул ноги, откинулся на спинку и моментально, мгновенно уснул. Вырубился. Сознание моё отключилось. Оно не в силах было больше принимать реальность.
Проснулся я от тряски. Когда и как в машину сели водитель и сопровождающие, как мы тронулись в обратный путь, я пропустил.
– Сколько я спал? – спросил я, пробудившись и увидев вокруг только сплошной лес и пустую дорогу.
– Минут тридцать, – был ответ.
К городу мы подъехали к вечеру. По промзонам и окраинам тащились уже в сумерках. А до центра добрались, когда стемнело. Всю дорогу я молчал. Сзади мужики переговаривались, но я их не слушал. Когда бездорожье кончилось и перестало адски трясти, сопровождавшие захрапели у меня за спиной. А я не мог задремать, хоть усталость от дороги и от того, что было увидено за день, навалилась тяжкая.
В гостинице я принял душ, принесший редкое наслаждение и облегчение. Потом встретился с приятелями за ужином в ресторанчике. Весь день я ничего не ел, но аппетита не было. Приятели ждали рассказа о поездке. Но рассказа не последовало. Мне не хотелось рассказывать о прожитом дне и вообще говорить не хотелось.
Я смотрел вокруг себя, и у меня не укладывалось в голове… За окнами была видна улица с огнями и автомобилями, в ресторане за столиками сидели люди, ели, беседовали… Мужчины, женщины, не сколько скучающих детей… Ходили официанты… Шла жизнь… А в каких-то двухстах пятидесяти километрах от живущего своей жизнью полумиллионного города по тёмному лесу шли на лыжах дозорные с автоматами и собакой, на вышках стояли караульные, в зарешеченных окнах приземистых строений колонии горел свет, у одного из этих зданий стояли три раскрашенных гуашью страшных снежных пингвина… И там шла жуткая, исковерканная, задрессированная, со своими особыми лютыми законами, правилами и понятиями непостижимо тёмная жизнь. И всё это происходило в одной стране, в одном времени…
