Между детским чувством вины за знание непристойностей и сегодняшней моей неловкостью, оттого что память моя бережно их сохранила вместо чудесных образов и картин самого нежного возраста, лежит полвека… Где они, эти годы?.. Неощутимы!
Одной из самых сладостных радостей, можно сказать, наслаждений, была когда-то возможность что-то тайком съесть лежа в постели. Но это не разрешалось, точнее, было запрещено.
Легализованная еда в постели случалась, только когда я болел и из-за высокой температуры приходилось лежать. Тогда меня кормила мама. Но такая еда не доставляла радости. Прежде всего потому, что есть совершенно не хотелось, к тому же меня, больного, кормили только чем-то полезным, а значит, невкусным. Разве можно было получить удовольствие от бульона, каши на молоке или яйца всмятку? Такое я мог съесть только через силу и веруя, что мама знает, чем меня следует лечить.
Наслаждение в постели доставляла совсем другая еда и совершенно в иных обстоятельствах. Её удавалось съесть только без присмотра или, лучше сказать, тайком.
Бывали выходные дни, когда родители уезжали к кому-то в гости с самого утра воскресенья или за город вечером, оставив меня дома одного. Так они поступали редко и с того времени, как я перестал устраивать из их отъезда трагедий и не боялся оставаться дома один надолго, а то и на ночь. Мне всегда хотелось ехать с родителями куда угодно, но с какого-то момента простое желание побыть дома в полном одиночестве стало альтернативой во многом из-за того, что у меня появлялась возможность что-то поесть в кровати или на диване.
Какое высокое наслаждение было в том, чтобы проснуться одному в пустом тихом доме, встать и сразу включить музыку громко. Не думая об обязательном при родителях умывании, прошествовать, не одеваясь, на кухню, обследовать холодильник и выяснить все возможности. Нечто в кастрюле или глубокой посуде, то, что следовало разогреть, то есть то, что мама специально мне оставила на день, разумеется, не могло рассматриваться как удовольствие. Свежий, или не очень свежий, белый батон, печенье, пряники, остатки пирога или торта, банка сгущёнки, конфеты – вот что могло составить моё счастье. Всё это утаскивалось в постель, которая превращалась в уютнейшее логово, туда же приносилась прочитанная до середины, а значит, уже распробованная книга… И начиналось наслаждение, в котором пространство и время переставали ощущаться.
Если книги упоительной и уносящей из реальности в наличии не было, тогда я уносил подушку и одеяло на диван, свивал на нём гнездо, ел и смотрел всё подряд по телевизору в сладостной полудрёме. Громко звучащая при этом музыка не мешала, а наоборот.
Главное было до возвращения родителей всё привести в порядок, заправить кровать, умыться и одеться.
– Ты почему не притронулся к еде? – вернувшись домой и заглянув в холодильник, спрашивала мама. – Опять кусочничал лёжа?
– Не хотелось, мама, – стараясь скрыть волнение, отвечал я.
– А крошки возле дивана откуда взялись? – через некоторое время следовал вопрос. – И на диване тоже… Ну-ка иди сюда…
Можно было что-то погрызть, читая лёжа, вернувшись из школы, пока родители на работе. Но расслабиться и глубоко увлечься в этом случае себе позволить было нельзя. Мама или папа могли явиться неожиданно, а к их приходу нужно было сидеть за уроками.
Острым удовольствием на грани разоблачения и провала являлась ночная еда в постели с книгой. Такое можно было себе позволить крайне редко. Случалось иногда жгучее желание продолжить чтение книги, прерванное требованием родителей на самом интересном месте уже глубоким вечером.
– Ну всё, давай немедленно спать, – говорил папа.
– Ещё чуть-чуть, десять минут, – просил я.
– А кто завтра утром будет эти десять минут выпрашивать ещё поспать? – неумолимо отвечал он. – Чтобы через пять минут погасил свет!
Я беспрекословно исполнял указание, но, лёжа в постели в темноте, вскоре понимал, что уснуть никак не получится, книга слишком сильно взбудоражила фантазию и не отпускала. Тогда я терпеливо принимался ждать, когда улягутся родители. Не всегда это удавалось. Они могли усесться на кухне и пить чай под разговоры, или беседовать в своей спальне, или неугомонно ходить туда-сюда по квартире. В ожидании их сна я сам мог незаметно для себя заснуть.
Но, когда получалось дождаться особого щелчка выключателя в их комнате, звук которого я отличал от всех остальных безошибочно, а потом дотерпеть до полнейшей ночной тишины, я включал маленькую свою настенную лампу над кроватью, доставал из-под подушки книгу и, стараясь не шелестнуть ни единой страницей, возвращался в чтение, настроив слух на максимальное внимание, готовый в любую секунду выключить свет и изобразить глубокий сон.
Почему я так опасался быть застуканным за ночным чтением, не припомню. Наказания никакого серьёзного за это не последовало бы. Ну, повышенный тон, приказ спать – и всё. Возможно, упрёк на следующий день.
– Ну-ка живо умываться и одеваться, ещё не хватало, чтобы ты опоздал в школу… Ты бы к урокам такое же рвение проявлял, как к Вальтеру Скотту.
Ночное чтение могло быть припомнено мне как причина плохо написанной контрольной работы.
– А надо было ночью спать, не спал бы на уроке!..
Самым страшным наказанием мог быть арест книги на несколько дней. Но такое случалось всего пару раз, да и то в результате совпадения ряда факторов, как то – плохие отметки в школе, какая-то провинность, выявленная ложь и плюс к этому всему ночное чтение.
Мой страх быть уличённым в чтении книги глубокой ночью был необоснованным, но именно он добавлял остроты и прелести этому процессу.
Однако как только мне удавалось ночью тайком включить свет и углубиться в книгу, так обязательно приходило чувство нестерпимого голода. Зверского. Лишающего способности читать и понимать прочитанное. Голод тот сверлил мозг. С ним справиться не хватало никаких сил.
Тогда я тише, чем туземец в чаще, ступая мягче и плавнее, чем охотящийся кот, затаив дыхание, слыша своё сердце как гулкий и раскатистый стук, прокрадывался на кухню. Если по ходу в темноте я задевал стул или наступал на оставленную в прихожей обувь, то застывал секунд на пять, вообще не дыша, и, как акустик подводной лодки, прорезал ушами тишину.
Самой желанной добычей в таких случаях были кусочек холодной курицы, оставшейся от ужина, холодная твёрдая котлета и подсохший, отрезанный, но несъеденный хлеб. Лучше всего серый. Утащить в постель можно было только то, что бралось руками. То, чему требовались тарелка и какой-нибудь прибор, даже не рассматривалось.
В результате всех этих сложных действий получалось ни с чем не сравнимое удовольствие, которое удавалось растянуть минут на двадцать-тридцать, после чего приходила вкрадчивая сонливость. Добытая еда заканчивалась, строчки в книге начинали расплываться и путаться, бороться с этим не получалось, и рука тянулась к выключателю. Как же сладостно было после таких приключений наконец улечься и отдаться сну.
