В оригинале, конечно, английское слово tunic, которое может обозначать разнообразные типы верхней одежды, в том числе мундир военного. И разумеется, можно лишь от души посмеяться над невежеством переводчика, спутавшего public house с публичным домом – в наше время слово паб вполне прижилось в русском языке, и такую ошибку вряд ли кто сделает, сейчас не 90-е.
Но если оставить в стороне шуточки над горе-переводчиками, откуда берутся такие слова-ловушки? Иногда они возникают в близкородственных языках при историческом расхождении смыслов. Например, по-польски слово czaszka, обманчиво похожее на наше чашка, означает “череп”, – но вспомним, что, когда мы роняем чашку на пол, от нее остаются черепки. В Болгарии же мне неоднократно приходилось наблюдать, как русские туристки в кафе просили “сметану” к салату и возмущались, получив упаковку… сливок для кофе. Что неудивительно, поскольку по-болгарски сметана и значит сливки (сметана в нашем понимании у болгар не в ходу, но для заправки салата вполне можно было попросить кисело мляко). Это результаты того, что современные славянские языки происходят от общего праславянского, разделившегося на разные ветви много веков назад
[82]. Хотя они и родственны друг другу, но долгое время развивались отдельно, и значения слов со временем менялись по-разному.
Но часто “ложные друзья”, если приглядеться, – неродные для обоих языков, то есть заимствования. Злосчастная пара туника/tunic как раз такого рода: и русское, и английское слово заимствованы из латинского tunica. Но русское слово до недавнего времени функционировало главным образом как историзм – обозначение нижней рубашки древних греков и римлян, а английское издавна употребляется и применительно к разнообразным видам современной одежды, как мужской, так и женской. Как возникло такое различие?
Вспомним, что латынь в Западной Европе имеет долгую традицию в качестве письменного языка (об этом упоминалось в главе 5). В монастырях, например, не только молились на латыни, но и вели на этом языке хозяйственную документацию, писали письма и мемуары. Хотя реалии средневековой Европы несколько отличались от античных, писцы, недолго думая, приспосабливали латинскую лексику к современности. Так, францисканец брат Лев записывает рассказ основателя своего ордена, св. Франциска Ассизского, “Об истинной и совершенной радости” – воспоминание о том, как Франциск возвращался зимой пешком из Перуджи: “…и зима слякотная и до того холодная, что на рубашке (ad extremitates tunicae) намерзают сосульки и бьют по голеням”
[83]. Всем, кто представляет себе древнеримский мужской костюм (хотя бы по мультикам про Астерикса и Обеликса), известно, что туника римлян до голеней не доходила – она была не выше колена. Очевидно, что Франциск имеет в виду подрясник, но Лев, передавая рассказ на письменной латыни, называет его tunica.
В английский слово tunic попало через посредство старофранцузского, в эпоху нормандского завоевания. В современном французском написание слова tunique не изменилось со времен Средневековья, и оно все еще означает и одежду духовенства, и просто рубашку, надеваемую через голову. В английском же значения этого слова расширились еще больше – от военного мундира до фасона короткого женского платья.
Однако в русской культуре традиции латинской письменности исторически не было (если не считать использования латыни в медицине и науке в XVIII–XIX вв.). Такое слово, как туника, могло попасть в русский язык только одним способом – при переводе памятников античной литературы на русский язык. Оно никак не применялось для описания современных реалий и сразу очутилось в роли историзма.
Подобный же казус произошел с английским insult, которое означает вовсе не “инсульт”, а “оскорбление”. Тем не менее оно родной брат нашему слову инсульт. Оба происходят от латинского insultatio “наскок, нападение”, которое, в свою очередь, образовано от глагола insultare “наскакивать, набрасываться”. Уже для древних римлян это слово имело также значение “словесного выпада, насмешки” (ср. русское нападки и более современное наезд). Отсюда уже легко выводится английское значение “оскорбление”. И в этом случае мы имеем дело со старофранцузским посредничеством: вместе с нормандской аристократией в Англию пришла рыцарская культура, неразрывно связанная с кодексом чести, а следовательно, нуждавшаяся в соответствующей лексике.
В свою очередь, русское слово инсульт попало к нам от немцев – это усеченная форма старого медицинского термина apoplektischer Insult. В дореволюционной литературе вам, вероятно, встречался дословный перевод этого термина как апоплексический удар. По-английски “инсульт” и сейчас просто “удар” – stroke. Но в начале XX в. в русском языке стало закрепляться слово инсульт – вероятно, милостью ленивых переводчиков. Еще в 1926 г. оно требовало пояснения, перевода на более привычный язык:
Врач, Георгий Григорьевич Грохотко, – мигом примчался: потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал. – Апоплексия? – Инсульт! – Что такое инсульт? – Апоплексия.
(Андрей Белый, “Москва”, ч. 2)
Заметно, что Андрею Белому не нравился такой варваризм, однако он успешно прижился в качестве термина. Почему так произошло? Слово инсульт обладало целым набором нужных качеств. Оно было короче, чем апоплексический удар и даже апоплексия; к тому же в разговорной речи чаще говорили просто удар, что звучало неоднозначно (с таким же успехом мог подразумеваться удар по голове), тогда как наука предпочитает точную терминологию, а слово инсульт в русском языке не было занято другими значениями. Наконец, как уже упоминалось, непонятные иностранные слова часто привлекают “книжностью” и звучат более “научно”. Так переводческая небрежность обратилась в медицинский термин, который закрепился.
Стало быть, в английском языке “нападение” сменило оттенок значения с физического на моральный, а в немецком метафора агрессии развилась в сторону ее трактовки как “нападения” болезни на человека, она-то и попала в русский. Но все эти слова восходят к одной и той же латинской основе и являются заимствованиями, а без знания истории вопроса сложно понять, что общего между поражением сосудов головного мозга (в русском языке) и оскорблением (в английском).
Медицине особенно “везет”: такая же история произошла со словом ангина. Знатоки английского в курсе, что angina в этом языке обозначает вовсе не больное горло, а стенокардию. На самом деле в английских словарях можно встретить и описание ангины в нашем понимании
[84], но “по умолчанию” в англоязычных текстах angina все же обычно подразумевает стенокардию, тогда как русскому языку, по крайней мере современному, это значение неизвестно. В XIX в. Национальный корпус русского языка дает единственный пример употребления слова ангина для сердечно-сосудистого заболевания – в письме Н. С. Лескова Л. Н. Толстому. Однако Лесков был известным англоманом и, скорее всего, у него это англицизм. С начала XX в. слово ангина становится общеупотребительным и у всех авторов имеет привычное нам значение – инфекционного заболевания горла, за единственным исключением все того же Андрея Белого, который говорит о “грудной ангине” в “Начале века” (1930). Научно-популярных и медицинских текстов XIX – начала XX в., где русское слово ангина употреблялось бы в “английском” значении, мне на данный момент обнаружить не удалось. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона знает оба варианта, но настаивает, что “английский” – неправильный:
