Страсть в допетровское время означала исключительно “страдание” – в книжном языке (страсти Христовы), в народном же оно подразумевало “нечто страшное”, и это значение сохраняется в просторечии до сих пор: страсти-мордасти; какие страсти рассказываешь. Значение любви, сексуального влечения оно приобрело по аналогии с французским passion. Это слово также происходит из религиозной лексики (лат. passio) и первоначально относилось к страданиям Христа и мучеников. Однако еще в Средневековье оно проникло в романскую любовную поэзию. Так, слово passioni (мн. ч.) встречается у Данте в “Новой жизни”. Этот лирический сборник сонетов, перемежающихся зарисовками и комментариями в прозе, был завершен в 1294 г. и повествует об истории любви поэта к Беатриче (русский перевод А. Эфроса почему-то заменяет “страсти” на нейтральное “чувства”). Поклонение возлюбленной носит у Данте религиозный характер, поэтому неудивительно, что он говорит о себе как о мученике. Но во французской поэзии позднего Средневековья тема возвышенного преклонения перед прекрасной дамой трансформировалась в тему “жестокой возлюбленной”, которая изводит лирического героя, отказывая в сексе, и слово passion стало означать вначале “страдания от неутоленного сексуального влечения”, а потом просто “сексуальное влечение”, “пыл”, “эмоциональность”. Поэты французского Возрождения (XVI в.) уже употребляли его в современном значении; вскоре это слово попало в английский язык – так, анонимный сборник любовной поэзии 1599 г., где впервые были опубликованы два сонета Шекспира, носит название The Passionate Pilgrim (“Страстный пилигрим”). Таким образом, когда в XVIII в. русская элита познакомилась с французским языком, психологическое значение слова passion было уже глубоко традиционным и насчитывало многовековую историю.
В качестве кальки с passion было закономерно использовано русское страсть. Поначалу новый язык эмоциональности не был общепонятен, и столкновение социолектов разных сословий порождало курьезные случаи недопонимания:
Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? “По страсти, – отвечала старуха, – я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь”. – Таковые страсти обыкновенны.
(А. С. Пушкин, “Путешествие из Москвы в Петербург”, 1834)
Но постепенно, с ростом грамотности населения, через романсы и бульварную литературу, этот новый лексикон распространялся в низы и к XX в. стал всеобщим. Он проявил необычайную продуктивность: от очаровать образовались очаровательный и даже очаровашка (просторечие – тоже язык!), от трогать – трогательный, от страсть – страстный, страстность, страстишка, пристрастие, пристраститься. Теперь даже странно представить, что русский язык когда-то обходился без этих слов. А ведь они не могли бы возникнуть, если бы не кальки с французского.
Подобные истории достаточно наглядно демонстрируют, что представление, будто взаимодействие языков сводится к эпизодическому обмену новомодными названиями типа гаджет или лукбук, весьма наивно. Взаимодействие между языками происходит на протяжении многих веков и пускает корни на самых различных уровнях. И не обо всех уровнях мы пока еще рассказали.
12. Подъезжая к сией станцыи… у меня слетела шляпа
Название этой главе дала знаменитая фраза из рассказа Чехова “Жалобная книга” (1884) – в сокращенном виде, в котором ее обычно цитируют. Ради пунктуальности приведем ее полностью:
Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа.
Комический эффект этого предложения состоит в том, что по нормам русского синтаксиса сказуемое и деепричастие должны относиться к одному и тому же субъекту. Стало быть, подъезжала к станции… шляпа, и она же глядела на природу в окно. Если учесть, что по-русски слово шляпа имеет также переносный смысл (“лопух, растяпа”), то получается, что герой невольно признался в обладании этими качествами.
Однако некоторые русские писатели употребляли этот оборот и не думая шутить. Чемпион по этой части – Лев Толстой:
Проснувшись на другой день, первою мыслию моею было приключение с Колпиковым…
(“Юность”, 1857)
Пройдя калитку, Пьера обдало жаром.
(“Война и мир”, 1863–1869)
Поселившись теперь в деревне, его мечта и идеал были в том, чтобы воскресить ту форму жизни, которая была не при отце – отец был дурной хозяин, но при деде.
(“Дьявол”, 1889)
Проходя на свое место, халат ее зацепился за что-то, она старательно, не торопясь, выпростала его и села.
(“Воскресение”, 1899)
Накурившись, между солдатами завязался разговор.
(“Хаджи-Мурат”, 1904)
В чем же дело? Толстой вряд ли относится к тому кругу малограмотных людей, к которому принадлежит чеховский Ярмонкин, написавший в жалобную книгу по поводу шляпы. Как-никак, граф имел в детстве собственных домашних учителей, блестяще владел иностранными языками… Вот иностранные языки-то его и подвели. Вернее, один конкретный язык – французский. Во французском языке подобные конструкции достаточно распространены. Деепричастному обороту там соответствует герундий с предлогом en, и такой оборот может употребляться без прямого согласования с подлежащим. Сами французы до сих пор не решили, правильно такое употребление или нет, но традиция его весьма почтенная:
L’appétit vient en mangeant, la soif s’en va en buvant. – Буквально: Аппетит приходит, поедая; жажда приходит, выпивая.
(Франсуа Рабле, “Гаргантюа”)
…en voyageant jour et nuit, il suffirait de sept jours pour traverser l’Afrique. – Буквально: путешествуя день и ночь, требовалось семь дней, чтобы пересечь Африку.
(Жюль Верн, “Пять недель на воздушном шаре”)
Tout en écoutant son mari qui parlait d’un air grave, l’œil de Mme de Rênal suivait avec inquiétude les mouvements de trois petits garçons. – Буквально: Слушая своего мужа, который говорил с важным видом, взгляд г-жи де Реналь с беспокойством следил за движениями трех малышей.
(Стендаль, “Красное и черное”)
En descendant de la carriole, le cœur lui battait bien fort… – Буквально: Слезая с телеги, его сердце сильно заколотилось…
(Октав Мирбо, “Смерть папаши Дюге”)
[154] Конечно же, ест не аппетит и пьет не жажда – ест и пьет человек, к которому они приходят; с телеги слезает не сердце, а персонаж, у которого заколотилось сердце; слушает не взгляд, а беспокойная мамаша, наблюдающая за детьми. Что касается примера из Жюля Верна, по-русски он и вовсе звучит бессмысленно, так как требовалось – глагол безличный и у него не может быть деепричастия (путешествовать день и ночь может только кто-то, а в этом предложении действующего лица нет).
