Моё дыхание сбивается. Дышу так, словно пробежала стометровку на скорость. Кто-то переключает музыку, начинает играть модная этой весной песня на украинском языке. Не только ты, Шевцов, умеешь играть.
Я смаргиваю плен тёмных глаз, отворачиваюсь и иду в импровизированную танцевальную зону. Певица красиво поёт о слезах и фиалках, и я вместе с другими танцующими начинаю раскачивать бёдрами под лиричную мелодию. Я пьяна. Действительно было много: и алкоголя, и Шевцова. Хочется забыться, закрыть глаза и уплыть в нежное море музыки, которой делится певица Каzка. Я с трудом понимаю, что именно она поёт — украинский знаю не очень хорошо, но о том, что кипит кровь, и что меня также загнали под лёд, и теперь я бьюсь в чувствах, которые запретила себе давно, согласна с ней. И, кажется, моё лицо тоже жгут слёзы.
Я чувствую, как тёплые ладони ложатся мне на бёдра, а к открытой спине прижимается крепкая грудь. Мне не нужно видеть, кто это. В полутьме гостиной я это и так понимаю. Чувства обнажаются, и в животе затягивается узел. Облегчение, предвкушение, желание. Чего? Его. Пора бы уже признать, что я хочу своего сводного брата так же, как и шесть лет назад, когда распахнула перед ним дверь своей спальни. И, может, я совсем глупая, но не боюсь, хотя в прошлый раз в ответ получила лишь боль и стыд.
Алексей двигается со мной в такт. Отводит пальцем волосы на одно плечо, слегка касаясь шеи. Открывает для себя. Обнажает. Это только волосы, а мне кажется, я сейчас стою перед ним вся без одежды.
Из-под полуприкрытых ресниц замечаю недоумённый сердитый взгляд Алины. Плевать на неё. Удивлена? Ну и что. Я же сказала: сводный.
Замечаю в полутьме улыбку на губах у Копыловой. Спасибо, Лиза, что не осуждаешь.
А потом я натыкаюсь на полный презрения и отвращения взгляд Терентьева. Он стоит в коридоре и смотрит в гостиную, прямо на меня. Наверное, считает меня последней тварью. Я ведь сказала, что просто ухожу. Ни к кому.
Напрягаюсь. Это нужно разрешить, иначе я не смогу пойти дальше. Если, конечно, меня позовут.
— Я на минуту, — шепчу, но Шевцов не отпускает.
— Я сам.
— Лёш, пожалуйста. Дай мне хоть раз решить всё самой. По-взрослому. Я быстро.
Чувствую, как он колеблется. Песня заканчивается, и Алексей отпускает меня. Спасибо. Я действительно ценю это, зная, как он любит решать всё сам.
Захожу в кухню, Терентьев идёт за мной. Наверное, я и правда плохой человек, потому что не чувствую вины.
— Ты лживая сука, Яна, — Саша говорит тихо, но я задыхаюсь от его слов. Не ожидала, что он отреагирует так. Это больно. К тому же, Саша пьян, чего раньше я за ним не замечала.
— Саша, я не планировала так, честно…
— Уже дала ему? Раскинула ноги? — он противно смеётся, я никогда не видела его таким. — Ты же хотела его всё это время. Для своего неподражаемого братца целку берегла до двадцати трёх лет.
— Прекрати! — от его тона, этих ужасных слов становится тошно. Выпитое действительно начинает проситься обратно.
— Может, мне тоже стоило, — парень пошатывается, но вдруг крепко хватает меня за локоть. — стоило отодрать тебя, не спрашивая разрешения? М? Тебе, по ходу, так нравится?
Я со всей силы припечатываю ладонь к перекошенному злобой лицу, сама едва не взвыв от боли. Ладонь горт огнём, но Терентьев перешёл все границы. Пора с этим заканчивать. Вырываюсь и быстро ухожу из кухни под брошенное вслед «шлюха». В коридоре наталкиваюсь на Шевцова, но тот просто отодвигает меня в сторону и идёт на кухню. Нет-нет! Только не это. Как бы мне ни был сейчас противен Саша, я не хочу, чтобы Алексей от него и мокрого места не оставил.
— Лёша!
Эмоции, нервы, алкоголь — всё смешивается и топит мой мозг. Кажется, это была Копылова. Меня обнимают на плечи и увлекают в гостиную. Звуки, голоса, вспышки света, музыка — всё смешивается, а потом я проваливаюсь в липкую темноту.
***
Сложно понять, какое сейчас время суток, но, кажется, день или утро. Потому что солнце нещадно слепит меня прямо сквозь веки. Думаю, судя по ощущения, сегодня мне придётся познать все радости похмелья.
А ещё я ощущаю странный запах. Смутно знакомый, но не мой. Моя подушка не пахнет грейпфрутом. Я распахиваю глаза и резко сажусь, отчего голова и желудок сразу начинают воспитательную работу.
Кровать широкая и намного твёрже моей. Белое в серый ромб постельное бельё. И запах его геля для душа. Знакомые красно-серые тона стильной студии.
Я в квартире у Шевцова. Утром. В его постели. И на мне нет платья… Господи…
30
Лекс.
В детстве терпеть не мог творог, блевать тянуло от одного вида, но мать всегда говорила, что в нем много белка, и его нужно есть, чтобы были крепкими зубы и кости. Она, как и всегда, оказалась права.
Переворачиваю сырник на сковороде и замечаю, как активизировался Бэтмэн, завиляв хвостом. В глазах у пса плещется радость, и он начинает издавать щенячьи звуки. Подлиза.
Оборачиваюсь и вижу застывшую с расширенными глазами бестолочь. Она завернулась в простыню, сжав её маленькими кулачками на груди. В голубых глазищах плещется испуг, смешанный со стыдом и Бог знает ещё какими эмоциями. Она смотрит мне в глаза и сглатывает. Чую запах паники, но сдержаться не могу.
— Доброе утро, детка, — ощупываю её взглядом, намеренно выделяя «детка».
Яна заливается краской, начиная мелко дрожать. Продолжает смотреть молча, застыв соляным столбом. Скорее всего её мутит после выпитого, но сейчас, бледная, с растрепанными снежными волосами и дрожащими пухлыми губами, она прекрасна. Испугана, растеряна, но прекрасна.
— Иди завтракать.
Но бестолочь и с места не двигается. Лишь сильнее сжимает пальцы на ткани простыни.
— Лёш… — голос её подводит.
— Нет, — коротко бросаю после пары секунд театрального молчания и отворачиваюсь к плите. Хватит с неё пока.
— Что «нет»? — непонимание фонит слабым оттенком надежды.
— Нет — это ответ на твой молчаливый вопрос о моем предположительном ночном увлечении некрофилией.
— Господи… — она закрывает ладонями лицо, протяжно выдыхая.
Даже обидно. Ещё ни одна девушка так не радовалась, что у неё не случилось секса со мной.
— А где мое платье? — голос звучит вкрадчиво, но уже смелее.
— В ванной, — Янка бледнеет ещё сильнее, — так что возьми себе что-нибудь из моего, там в шкафу есть футболки и спортивные штаны.
— А что с платьем?
— Оно мокрое.
— П-почему? — побледневшие губы дрожат. — Мне вчера было плохо?
Соображаю, что она имеет ввиду. Думает, я держал ей волосы над унитазом, пока её рвало. Можно было бы потролить бестолочь на эту тему, но, кажется, её кожа уже стала приобретать зеленоватый оттенок, и тогда мне точно придется придерживать её волосы. Я бы с удовольствием запустил в них всю пятерню, но для другого случая.
