Беру и делаю глоток. Сладость сдавливает корень языка и горло, растекается внутри горячей патокой, сворачивается теплом в животе.
– В южных морях есть порт Ольховая роща, – хихикаю и пью снова, – там нет ни одной ольхи. Я точно не нашла. А в дне пути городок раскинулся. Бран. Там можно купить пепельный эль. Такая странная штука, отец от него был в восторге. Когда делаешь первый глоток, он вяжет и горчит, как полынь. А потом чувство, будто на языке печеное яблочко растаяло, – утыкаюсь взглядом в песок, вывожу свободной рукой зигзаги, – так сладко становится.
Отхлебываю еще, отбрасываю назад непокорную прядь, чтоб в костер не угодила.
– Отец, когда хмелел, любил повторять, что пепельный эль – как сама жизнь. Горечь и сладость рука об руку идут.
Смотрю на Энзо и протягиваю ему бутылку.
– Жаль, что я никогда не видела виноградников и Найские поля. Постоянно на корабле. Ласточка была всем моим миром, когда мамы не стало.
– Бывал я Ольховой роще и в Бране был. Довольно мрачное место. Как там эль производят, до сих пор не понимаю, – он улыбается открыто и запрокидывает голову для глотка. Делает несколько, будто умирает от жажды. А когда отрывается от горлышка, шепчет: – Сколько тебе было?
– Десять, – отвечаю без запинки, а в горле комок набухает, растет, норовит лопнуть солью и влагой. – Отец не мог взять меня на корабль в первое время. Девчонка, малявка, куда мне. Отдал сестре одного близкого друга семьи на воспитание, чтобы доросла до великих подвигов, – смеюсь и смотрю в черное небо. – Жила она в другом городе, не у моря. И я постоянно сбегала, хотя даже не знала, как вернуться. Не помнила дороги. Но бродила там часами, искала тропинки, пока тетя Анна не находила меня. Помню она так злилась, жуть! Говорила, что отец серьезно ей за все это должен. А потом и ее не стало. В пятнадцать я попала на Ласточку. И другой семьи не хотела. Море воспитало меня. И люди, что относились ко мне, как к собственной дочери. Я всех их помню по именам.
Беру у Энзо бутылку и делаю глоток.
– Прости я…слишком много говорю. Это все совершенно не интересно. Расскажи лучше, как ты вообще стал капитаном Искры. Она чудо!
Энзо смотрит на меня долго. Гладит и согревает взглядом.
– Мне интересно. Очень. Расскажи еще, прошу, – он подвигается ближе и обнимает за плечи. – Обо мне еще успеем.
– Знаешь, мои родственники никогда не доживали до старости. Отец – единственное исключение, – смотрю на свои руки и поглаживаю пальцами отметину от медальона. Цветы и завитки, навеки выжженные на коже. – Несчастные случаи, болезни, нелепые случайности. Будто проклятье какое-то. Сейчас я думаю, что, может, карта нас подкашивала. Убирала неугодных. Глупости, наверное. Все эти магические штуки так далеки от меня. На Ласточке не было ничего магического. А нет! Вру. Один из матросов, Элад, играл на заколдованной флейте. Флейте, представляешь? Она могла подчинять морских созданий, заставлять их идти в руки игравшего.
Смеюсь и смотрю на пламя костра. Все кажется таким далеким, нереальным, нос щекочет запах жженого сахара.
– Расскажи мне, Энзо. Расскажи о себе. О своих путешествиях, семье, – опускаю подбородок на колени и обхватываю их руками. – Пожалуйста.
– Я родился на юге Вайна, в семье мельника. Все детство мечтал купить большой корабль и путешествовать, искать сокровища и покорять сердца женщин, – смеется и неожиданно мрачнеет. – Но вынужден был таскать мешки с мукой. Мать болела много, я даже не вспомню ее лица сейчас, это было невероятно давно. А когда ее не стало, слег и отец. За долги у нас забрали единственный источник дохода – мельницу. Смешно, но через три дня ее сожгли дотла, – он криво улыбается. – Я тогда впутался в плохую компанию: подворовывали, грабили. Но все это быстро закончилось, – Энзо замолкает и поджимает губы. – В двадцать четыре я вышел из тюрьмы и отца уже в живых не застал …
– И что ты делал потом? – поворачиваюсь в нему, поджимаю ноги под себя.
– Лет шесть служил в порту грузчиком, надеясь попасть хоть матросом на корабль. А потом жизнь круто повернулась, но не будем об этом, – Энзо ведет большим пальцем по моим губам и посылает мурашки по всему телу. – Я просто есть хочу. Сейчас тебя съем, – усмехается, а сам глаз с моих губ не сводит. И облизывается, как котяра.
Смеюсь, а саму бьет крупная дрожь.
Отрываю от веточки крупную виноградину.
– Может лучше ягодку?
– Нэ-э-э…
Встаю на колени, лицом к лицу. Нас разделяет всего ничего, прослойка жаркого ночного воздуха.
– А если так? – зажимаю виноградину губами и чуть наклоняюсь вперед. Глаза Энзо темнеют и полны того блеска, что я не видела прежде. Крылья носа трепещут, как у хищного зверя. Мы одурманены, напитаны морем и солнцем. И я хочу, чтобы этот дурман въелся в кровь навечно.
– А так, – он захватывает губами виноградину и стискивает зубами, – ужин придется отложить. – Сладкий сок проливается на язык вместе с его поцелуем. Глубоким и ненасытным.
Не могу сдержаться, дурею даже от легкого прикосновения, вспыхиваю, как сухая труха. Если и есть где-то живой огонь, способный растопить мои кости, то вот он, сидит передо мной. Пальцы путаются в черных волосах, тянут ближе. Кусаю его, чувствую сталь и горечь на языке.
Ранка моментально затягивается, а рот снова наполняется виноградной сладостью. Прикусываю волевой подбородок Энзо, слизываю одинокую капельку сока. Его дыхание тяжелеет, когда мои зубы сжимаются на жилке под горлом. Сердце рвется в груди, толкается в мою ладонь. Кожа к коже, светлое на темном.
Опрокидываю его на покрывало, нависаю и превращаюсь под его взглядом в хрупкое стекло. В глазах Энзо мрак и лиственная зелень, обещание и жидкое пламя.
– Что же мне делать, пират? – руки дрожат, красные пряди падают на его шею и грудь, скользят по смуглой коже. – Хочу тебя, сил нет.
Энзо привстает, придерживая меня за спину. Кончики пальцев бегут вверх, словно тысячи волнующих иголочек, и касаются завязки возле лопаток. Одна ладонь выскальзывает вперед и отодвигает влажный ажур купальника. Энзо прикусывает окаменевший сосок до легкой томной боли. Обводит языком ареолу, оттягивает кожу и снова кусает. Отрывается на миг, чтобы сказать:
– Бери сколько хочется… Я весь твой, моя фурия, – и добирается до второй груди.
Весь твой…
Слова прошивают меня, как раскат грома, сотрясают до основания. Мне мало его прикосновений, мало укусов и поглаживаний.
Он будто сдерживается, связан невидимой веревкой и слишком нежен, даже когда зубы смыкаются на коже. Прижимаю его голову а груди, а в горле растекается тихий стон, когда сильные руки обхватывают ягодицы и тянут на себя. Заставляют почувствовать, как он возбужден.
Мягкий толчок, еще один и еще. Энзо покачивает меня, как на волнах, трется о ткань купальника, скользит языком по горлу, к подбородку, закусывает красную прядь.
