Ты никогда не догадывалась, Фиона, до чего мне хотелось поцеловать тебя во время того первого танца. Я понимал — это было бы безумием. Я понимал, что единственный шанс для меня — это отъезд за границу, но не уехал, милая, по малодушию и по глупости. И вот теперь оба мы с тобой в страшной беде.
— В какой беде? — выдохнула Фиона.
Вся радость вдруг схлынула, остался лишь страх, ледяной хваткой стиснувший сердце. Джим на секунду опустил голову к ней на колени.
— Я мерзавец, Фиона, милая. Ты должна была это почувствовать с первого взгляда. Мерзавец.
— Почему, Джим… почему? О, дорогой мой, скажи, почему?
Поглощенная отчаянием Джима, Фиона нежно дотронулась до него рукой.
— Слушай, Фиона, — продолжал он, — я тебе все расскажу.
В прошлом году я охотился в Лестершире, упал и довольно серьезно расшибся. Меня перенесли в ближайший дом, жилье местного сквайра.
Кажется, этот грубоватый, но добродушный мужчина не очень обрадовался при виде меня, в чем, разумеется, не было ничего удивительного, тем более что мне требовалось не меньше двух докторов. Однако он отвел мне лучшую в доме комнату, хотя в первые два дня я чувствовал себя слишком плохо, чтобы интересоваться, куда меня поместили. И лишь на четвертый примерно день, пойдя на поправку, впервые увидел хозяйку.
Она вошла в комнату неожиданно и застала меня врасплох. Я принялся извиняться, выслушал ответные заверения, будто не причинил им никаких хлопот. Но она…
Я хочу описать ее тебе, Фиона, поскольку для меня очень важно, чтобы ты поняла меня.
Она не слишком высокая, чересчур хрупкая, многие сочли бы ее худой. Впрочем, фигура значения не имеет… при встрече все видят только лицо. Лицо белое, красоту его классической не назовешь, но лицо ее обрамлено ( темно-рыжими волосами с вишневым оттенком.
Глаза очень большие, серые, смотрят, кажется, далеко за горизонт и как будто видят то, чего не замечают другие. Все это звучит не совсем обычно. Рот ее всегда чуть-чуть улыбается, немножко тоскливо, словно она вдруг испугалась чего-то. Рот красивый, манящий, почти страстный, но даже в ее осторожном смехе есть признаки страха.
Ох, Фиона… мне нелегко тебе это рассказывать, но я хочу, чтобы ты правильно поняла. Я сказал, что Энн выглядит испуганной, даже когда смеется. Объясню почему.
Муж дьявольски жесток с ней… Конечно, не так, как матрос, который заваливается домой в субботу вечером и принимается колотить жену. Здесь жестокость гораздо изощренней, так что женщина не имеет возможности просить помощи или защиты.
Это не та жестокость, когда тебя осыпают грубостями или плохо обращаются с тобой в присутствии посторонних. Все гораздо тоньше.
Муж Энн — а я говорю правду, Фиона, — муж Энн относится к ней, как к безумной.
Он никогда ничего ей не говорит, принимает все ее поступки с любезной терпеливостью, словно врач, успокаивающий нервного пациента.
Мне понадобилось немало времени, чтобы это обнаружить. Я сразу ни о чем не догадывался. Сперва видел перед собой мужчину, весьма обходительного с привлекательной молодой женой.
А потом, заинтригованный ее грустью и неуверенностью, с которой она разговаривала с ним, я стал понимать, что здесь происходит что-то очень и очень неладное, что пока является непостижимым для меня.
Я пробыл там несколько недель. Врач не разрешал двигаться, и, пока я выздоравливал, у них вошло в привычку заходить ко мне в спальню как в гостиную.
Доктор, должно быть, сказал им, что мне полезно отвлечься и поинтересоваться другими вещами, кроме своего физического недомогания.
Так или иначе, они постоянно находились возле меня, вместе или поодиночке, и только в конце своего пребывания в этом доме я по-настоящему понял, что присутствую при дьявольских пытках.
К тому времени я сильно привязался к Энн… нет, скажу тебе правду, Фиона, я вообразил, что люблю ее.
Представь себе больного, который никого не видит, за исключением этой пары — довольно неинтересного мужчины и чрезвычайно привлекательной женщины. Так вот, я влюбился в нее.
Сейчас я думаю, что влюбился лишь в воображении, но в тот момент считал это вполне реальным… и Энн полюбила меня.
Когда мы наконец признались друг другу в своих чувствах, она поведала мне историю своего замужества.
Она была единственным ребенком, обожаемым родителями. Отличалась необычайным умом, получила в университете все мыслимые степени и награды.
Ее отец — профессор, он дал дочери чисто мужское образование по всем классическим предметам. Она была очень начитанной и страстно интересовалась жизнью.
И вдруг все рухнуло после гибели обоих родителей в автомобильной катастрофе… Оставшись одна, растерянная, беспредельно несчастная, она встретила человека, который позже стал ее мужем.
Он был старше ее и проявлял к ней нескончаемую доброту. Одинокая и потрясенная, она ухватилась за первую протянутую ей руку помощи. И лишь после свадьбы осознала, как мало у них общего.
Ее муж всю жизнь прожил в деревне. Никогда не прочитал ни одной книжки. Интересовался только скотом и охотой и оставался обыкновенным богатым фермером.
Но у него возник необычайно сильный комплекс ненависти к тем, кто превосходил его по интеллекту.
Он увидел несчастную, беспомощную девушку, чья красота очень привлекла его. Он принадлежит по характеру к числу тех, кто видит в женщине слабое существо и предпочитает, чтобы она полностью зависела от мужчины, от его силы.
Когда Энн оправилась от горя после гибели родителей и проявила первые признаки ума и рассудительности, он решительно встревожился.
Сперва он слегка поддразнивал Энн, посмеивался и подшучивал над ее интересами, особенно над страстью к чтению.
Постепенно, открыв для себя полнейшее интеллектуальное превосходство жены, он стал демонстрировать презрение к ее уму довольно опасным образом.
Он отказывался выслушивать ее мнение по любому поводу. Если она все же высказывалась, добродушно бурчал: «Ну-ну, дорогая», — точно имел дело с ребенком, который преподнес что-то необычайно забавное.
Физически она привлекала его после пяти лет совместной жизни так же, как и сразу после женитьбы.
Энн понадобилось несколько лет, чтобы понять, что она наталкивается на каменную стену фанатичного упрямства и тупости.
Я никогда не слышал, чтобы она выражала свое мнение или добровольно вступала в беседу в присутствии мужа.
Находясь наедине со мной, позабыв о робости, она раскрывалась, вызывала меня на спор, как будто он был глотком воды умирающему от жажды.
Сначала казалось даже, что беседы со мной дарят ей большее наслаждение, чем поцелуи, но, Фиона… трудно об этом тебе рассказывать… Потом ты поймешь, что для нее значили и наши поцелуи после того отвращения, которое она на протяжении многих лет испытывала к мужу.
