Пора что-то менять. Я с отвращением морщусь, увидев вдруг, как живу в последнее время – сплю на диване, питаюсь печеньем с вином, грязную одежду просто сваливаю в кучу. Сгребя ее, я забрасываю вещи в стиральную машину, а сама поднимаюсь в ванную. Снизу доносится стук в заднюю дверь – наверняка на свет в окне прилетел, как мотылек, Алан. Может, он тоже знал про аферу с Занте Хёрд? Вряд ли, сомневаюсь, что Джоанна доверила бы ему такую тайну. Сестра всегда его недолюбливала, здоровалась и то сквозь зубы.
Я отмываю сальные волосы ее лучшим шампунем и потом лежу, отмокая в ванне, пока кожа на пальцах не становится белой и сморщенной. Бойлер пустеет, трубы начинают шипеть и бормотать. Я вытаскиваю затычку, с отвращением глядя на грязнющую воду, в которой плавают, словно водоросли, длинные пряди. Завернувшись в полотенце, я иду в комнату Джоанны за чистой одеждой.
– Сука, – говорю я вслух, открывая шкаф. – Скрытная лживая тварь.
С холодным сердцем я роюсь в ее вещах, надеваю черное длинное платье из джерси, на которое давно положила глаз, а поверх спортивную кофту. Хотя и то, и другое мне велико, на мне они все равно выглядят лучше, мстительно думаю я. Впрочем, на сердце у меня тяжело. Я хотела бы ненавидеть Джоанну, но, стоя здесь, в ее комнате, глядя на туалетный столик с фотографиями, на отпечаток испачканной в краске ладошки четырехлетнего Джеймса в рамке и плетенное из ивовых прутьев сердечко, я чувствую только невосполнимую потерю. Это была моя сестра, а я, как выяснилось, почти ее не знала. Она изо всех сил старалась заботиться обо мне. Наверное, в какой-то момент ей стало слишком тяжело, и она уже просто больше не могла. Насколько я помню, все было действительно кошмарно. Вспышки ярости, истерики, путающиеся мысли. Тот случай, когда я разбила ее машину о стену. Возможно, Занте Хёрд подвернулась, когда другого выхода просто не виделось. И ведь помогло, пусть это и были всего лишь балаганные фокусы, мутные тени в зеркалах, помноженные на ложь. Видимо, в моем болезненном отчаянии хватило и такого. Мне стало лучше.
Упав на колени, я захлебываюсь в рыданиях. Ничего на свете я так не желаю, как в последний раз поговорить с сестрой, расспросить о том, о чем не успела при ее жизни. Понять, почему она так поступила, что на самом деле испытывала ко мне, к Робу, к Саймону, как относилась к тому, через что нам пришлось пройти в детстве. Вытащив из шкафа одну из уродливых кофт, надеваемых специально для меня – зеленую с несимметричным низом, забракованную в итоге из-за поеденного молью рукава, – я набрасываю ее себе на плечи.
Джоанна всегда любила порядок. На дне шкафа аккуратно стоят коробки с обувью, корзина с поясами и шарфами, в глубине – большая шляпная картонка. Не помню, чтобы сестра носила шляпы – она всегда говорила, что они старят… Вытащив картонку, я стираю с крышки пыль. Внутри лежат письма, открытки, в том числе одна самодельная к Дню матери. И еще жутковатая находка – гремящий спичечный коробок с молочными зубами Джеймса.
Я перебираю послания из прошлого. На одной открытке в залитой солнцем бухте покачиваются на воде ярко раскрашенные рыбачьи лодки. «Мальта чудо, но она даже вполовину не так прекрасна, как ты, Смешинка. Скучаю без тебя. Целую, С.» Другие присланы из Дубая, Сиднея, Гонконга, Нью-Йорка, Лас-Вегаса… С чем все-таки была связана работа Саймона? Не занимался ли он какими-то сомнительными делишками? Неужели в наше время работа финансового консультанта требует разъездов по всему миру?
Переворачиваю еще одну открытку, побольше. На лицевой стороне картинка ко Дню святого Валентина – две целующиеся белки на фоне полной луны, их хвосты переплетены в форме сердечка. Вкус у Саймона был, конечно, так себе для человека его уровня. «Смешинка», бэ-э. С ленивым любопытством читаю. Однако это оказывается вовсе не от С.
Милая Джоанна,
Вы солнце моих дней,
Яркая луна моих ночей.
С каждым днем люблю все больше вас,
Никогда не спускаю с вас глаз.
С любовью – тот, кто ближе, чем вы думаете.
Подписи нет, но почерк, осознаю я с внезапно подступившей дурнотой, мне знаком. Я видела его совсем недавно на листочках с напоминаниями, письмах и пометках в календаре. Это рука Алана, я уверена. «Тот, кто ближе, чем вы думаете». Господи, а сама Джоанна знала, что открытка от него? Почему хранила ее? Между ними что-то было? Неужели он – тайный воздыхатель последнего времени? Я внимательно рассматриваю открытку. Нет, она явно прислана давно. Почему Джоанна ее не выбросила? Просто тщеславие – или когда-то у них все же что-то произошло? Поэтому она Алана терпеть не могла?.. Вчитываясь снова в стихотворение, я вдруг понимаю, что держу в руках готовый мотив для убийства. «Никогда не спускаю с вас глаз» – есть тут какой-то зловещий оттенок. Ревность? Месть отвергнутого поклонника?
Нужно будет показать Нур. Я роюсь в картонке в поисках других посланий от Алана, но это оказывается единственным в своем роде. Есть еще пара валентинок от Саймона, фривольные любовные письма Роба, от которых меня бросает в краску, и каляки-маляки Джеймса из детского садика. Сбоку засунут какой-то толстый конверт. Открыв его, я нахожу пачку наличных, в основном двадцаток, – всего фунтов шестьсот. У меня вырывается долгий прерывистый вздох облегчения – по крайней мере, хоть деньги теперь есть.
На дне коробки лежит фотоальбом – не помню, чтобы я видела его раньше. Я открываю обложку без особых ожиданий: фотографии немного для меня значат, если только они не подписаны. Однако аккуратная рука Джоанны и здесь проставила везде имена, место и даты. Я разглядываю выцветшие снимки двух девочек в вельветовых штанах и футболках – серьезные лица, стрижки «под горшок». Или мы в парадных платьицах напряженно сидим перед объективом, а мать нависает над нами в своем лучшем воскресном наряде, с лицом вечно недовольной наставницы. Ее маленькие блестящие глазки никогда не смотрят в камеру – только на нас.
Вот мы в школьной форме, туфли на шнурках начищены до блеска, лица вытянуты от переживаний – завтра на занятия после каникул. На одном из фото у Джоанны значок старосты класса. Позже, подростком, она уже староста факультета и помощник старосты школы. Ну еще бы… Новый снимок – сестра на сцене актового зала, получает грамоту. Подписано: «Джоанна, награда за лучшее эссе по истории, 1986 год». Мышиного цвета волосы заплетены в тугие косички, на подбородке россыпь прыщей, школьная блузка чересчур стягивает грудь.
Кажется, я уже тогда стала в семье паршивой овцой. Переворачивая страницу, я жду увидеть собственные фото из старших классов – и в ужасе отшатываюсь. Мои снимки изуродованы. Глаза девушки-блондинки выколоты, передние зубы зачернены шариковой ручкой. На следующей фотографии глаза снова проткнуты, лицо перечеркнуто ожесточенными размашистыми зигзагами, кое-где процарапывающими изображение насквозь. Подписанное имя стерто, вместо него накорябано большими буквами «СУКА». Страница за страницей мы становимся взрослее, школьную униформу сменяют легинсы и расклешенные джинсы, и на каждом снимке мое лицо обезображено. Глаза выколоты, зубы закрашены, иногда голова вообще отрезана или оторвана. На одном, с Джоанной, Робом и матерью, от меня остались только ноги ниже колена. Неуклонное, методичное уничтожение моих изображений сродни физическому насилию. Каждый лист буквально сочится ненавистью ко мне.
