Джеймс был так мал, когда произошла авария, а я так долго лежала в коме, что он наверняка быстро меня забыл. Слезы текут по лицу, стоит представить, как я недвижимо лежу на больничной койке, а моего сына в это время учат называть мамой другую женщину. Иногда пишут о том, как бесплодие может свести женщину с ума, заставляя красть младенцев из коляски или родильного отделения. Джеймс, после гибели своего изменщика-отца и с лежащей в коме матерью, показался Джоанне подарком небес. Возможно, она даже уговорила сама себя, что это ее награда за разбитое сердце и унижение – столь желанный ребенок. И все же надо иметь немалое мужество, чтобы заявить права на чужого малыша. Ложь громоздится на ложь, как складывающийся за столетия массив осадочных пород, сдавливая и искажая истину, пока уже никто не сможет ее различить. Очевидно, в конце концов Джоанна и сама стала верить, что Джеймс – ее сын. Мать, единственная, кто знал правду, отправлена в дом престарелых, а затем и вовсе вычеркнута из списков живых. Это бессердечие разительно противоречит тому, что я знала о сестре, однако каждый новый факт показывает, как много она от меня скрывала.
В поезде полно народа, и все же я нахожу местечко рядом с бизнес-леди, не отрывающейся от своего ноутбука. В какой-то прострации я смотрю на проносящиеся мимо поля и фермы, зная, что никогда больше сюда не приеду. Жива мать или нет, мне все равно, и обременять этим Джеймса я тоже не собираюсь. По крайней мере, ложь Джоанны избавила его от яда, сочащегося по капле из бабушкиных уст.
Тяжело ехать среди людей, живущих обычной жизнью, когда ты едва в силах сдерживать волнение. Бизнес-леди сходит в Рагби, но ее место никто не занимает. Может быть, другие инстинктивно чувствуют, что со мной что-то не так? Есть какой-то эволюционный ген, заставляющий держаться подальше от человека, отмеченного трагедией?
Я тяжело и громче, чем хотела бы, вздыхаю. Это привлекает внимание женщины, сидящей через проход и с успехом занимающей своего карапуза разными вкусностями и игрушками.
– Как я вас понимаю, – говорит она с улыбкой. – День выдался долгий, да?
Готова поставить все деньги Джоанны – попутчица и близко не представляет мое состояние, но я благодарна уже за доброе ко мне отношение, так что просто согласно киваю.
– Ну, осталось немного, – подбадривает она и протягивает мне одну из конфеток, добавив с улыбкой: – Вызывают мгновенное привыкание.
Малыш – кроха с рыжими кудряшками и подсохшей корочкой под носом, большими темными глазами и липкими, восхитительно пухлыми пальчиками. Не могу поверить, что когда-то сама произвела на свет такого же. Странно, что у меня не осталось об этом ни малейших воспоминаний – как я ходила, раздавшаяся, с натянутым как барабан животом и налитой грудью. Кормила ли я сама? Я инстинктивно поднимаю руку к бюсту, пытаясь осознать, каково было держать младенца. Хочется думать, что я кормила грудью, представлять себя потрясающей, очень земной мамой – в цветастом платье, с ребенком на бедре, идущей босиком вдоль берега моря. И в то же время я увязла в фатальном любовном треугольнике с сестрой и ее мужем, собственная мать, живущая по соседству, отреклась от меня, и я повезла свое дитя по проселочной дороге, сев за руль пьяной. Я была ужасной мамой и не заслуживаю такого сына, как Джеймс…
Закидываю в рот конфету, и от ударной дозы сахара становится чуть легче. Я наблюдаю за своей соседкой, возящейся с ребенком, и мои глаза наполняются слезами – сколько же я пропустила! Вот попутчица – определенно хорошая мать. Она то вполголоса рассказывает что-то малышу, то напевает, то играет с ним в какие-то глупые игры, которые ей наверняка уже до смерти надоели. Как ни стараюсь, я не могу вообразить себя такой в тот, первый год. Правда в том, что я была подлой, лживой, холодной сукой, крутившей роман с мужем собственной сестры. К чему себя обманывать – я никогда не подходила на роль матери. Может, оно и к лучшему, что Джеймса растила Джоанна. Она-то всегда выглядела мамочкой, еще со старших классов. Пусть и нехорошо так говорить, зато честно. Настоящей собой она стала гораздо позже – пожалуй, когда освободилась от матери.
Теперь я понимаю, почему сестра изуродовала мои фотографии. Господи, еще бы ей меня не ненавидеть! Почему же она взяла меня жить к себе после аварии? Могла бы запихнуть в какой-нибудь пансион, как мать, и спокойно воспитывать сына. И Саймона бы не упустила, если бы я не торчала поблизости огромным колючим кустом. Почему Джоанна не бросила меня после того, что я ей сделала? Не могу этого понять. Я разрушила ее жизнь, а сама осталась в блаженном неведении, без малейшего чувства вины. Даже когда мы ссорились, когда я бесновалась, доводя сестру до белого каления, когда ей приходилось ставить запоры на двери, разгребать мои бесконечные косяки и терпеть перепады настроения, она ни разу ни словом не напомнила мне о моем романе с ее мужем. О том, что это я тогда села за руль пьяной. О нашем с ним ребенке, таком желанном для нее, которым я – как это мать сказала? – кичилась перед ней.
Меня воротит от самой себя. Я худший на свете человек. Я играла чужой жизнью, а за это поплатились другие. Мне казалось, я хочу знать правду, но теперь предпочла бы остаться в неведении.
По щекам сползают две слезинки. Я закрываю глаза. Мать была права, видя на мне печать порока.
– С вами все в порядке?
Попутчица пересаживается ко мне, протягивая бумажные платки. Малыш настороженно за нами наблюдает.
Я выдавливаю улыбку, больше похожую на гримасу, и стараюсь придать себе нормальный вид.
– Просто тяжелый день, – говорю я, сморкаясь в салфетку. – Спасибо.
– Может быть, хотите поговорить?
У женщины очень мягкий голос, от нее исходит приятное спокойствие. Наверняка работает с людьми – медсестрой или врачом, например. Вот только хватит с меня разговоров. Я так доверяла доктору Лукас, а в результате это обернулось жестоким предательством.
– Все нормально. – Если я скажу больше, то просто разревусь.
Малыш, соскользнув со своего сиденья, ковыляет к женщине и тянет ладошки, требуя взять на руки. Как глубоко сидит в детях этот инстинкт – быть возле матери, как можно ближе к ней. Слезы вновь струятся по щекам. И у меня был сын, но я его потеряла.
Попутчица тоже сходит в Стаффорде. Она собирает еду, напитки и пластмассовые сокровища малыша, потом долго возится с коляской. Когда я предлагаю помощь, женщина только с улыбкой отмахивается:
– У меня своя система. С виду не скажешь, но на самом деле так.
Ее неунывающее спокойствие вызывает у меня благоговейный трепет. Я вспоминаю те редкие случаи, когда мне приходилось оставаться одной с маленьким Джеймсом – это был просто ад. Я не могла ничем его занять больше чем на пять минут; проблемы с туалетом, маленькие пуговички замучаешься застегивать, а уж слезы и вовсе приводили меня в ужас. Наверное, даже лучше, что Джоанна заняла мое место. Она-то легко управлялась и с подгузниками, и со школьными делами, болтала с другими мамами у ворот… И по крайней мере, она могла узнать собственного ребенка среди других.
