На заднем плане работает телевизор. По экрану разгуливает говорящая чёрная кошка. Почему по телевизору всегда говорят только кошки? Где все говорящие собаки? Пёс из мультика «Вверх» говорит, но только с помощью ошейника-переводчика. Лесси, самая знаменитая телевизионная собака, только лает. Я размышляю над этой несправедливостью, и тут хлопает задняя дверь. Очень громко и не случайно. А потом слышатся голоса.
В кухне рычит мама:
— Дэвид, ты серьёзно?…
— Что? — спрашивает Папа.
— Ты должен был дождаться меня! Я же говорила, что задержусь на работе! Я даже не увидела детей в костюмах…
— Они ещё одеты в костюмы.
— Я имею в виду — как они гуляют и просят конфеты. Я должна была пойти с вами, помнишь? Или ты просто очень вовремя забыл?
— Так нечестно. Это тыопоздала.
Мама вскидывает руки.
— Я говорила тебе, что опоздаю. Поэтому и попросила дождаться меня!
Мне не нравится, как они друг с другом разговаривают. Лёжа на диване, я неодобрительно смотрю на них. Они что, не видят, что Макс и Эммалина счастливы, а их крики всё портят? Эммалина медленно сворачивается в клубочек и кладёт голову на ковёр рядом с коробочкой изюма, а Макс прижимает колени к груди.
— Давай просто… — говорит Папа. — Давай просто сфотографируемся, хорошо? Ты же этого хочешь, да?
— Что я хочу? Да тебе плевать, что я хочу.
Но мы всё равно фотографируемся — впятером садимся у камина и улыбаемся маленькому фотоаппарату. Через несколько мгновений срабатывает вспышка, и Макс быстро говорит:
— Ладно, я пойду спать.
Мама с надеждой смотрит на него:
— Ты не хочешь ещё немного посидеть? Посмотреть со мной «Хеллоуинтаун»?
— Я… я немного устал.
— Ох, — отвечает мама. — Ладно, хорошо. Спокойной ночи, милый.
— Спокойной ночи. — Он целует Эммалину в лоб. — Эм, и тебе спокойной ночи.
Я иду вслед за Максом в спальню — как и каждый вечер. Со стен на нас смотрят плакаты с ночным небом. А ещё там большая фотография Гая Блуфорда, первого чернокожего космонавта. Он совершил четыре вылета на шаттле в начале восьмидесятых. Я знаю, потому что Макс мне об этом рассказывал; он мечтает стать космонавтом.
Свернувшись в ногах кровати, я кладу голову на лапы. Меня охватывает беспокойство. Что-то тут не так. Я слышал, что собаки умеют предчувствовать ураганы и цунами, когда те ещё во многих милях от берега. Тут что-то похожее.
Макс закрывает дверь — и тут же заливается слезами.
Он плачет?
Макс редко плачет. Только если свалится с велосипеда, или поскользнётся на льду, или…
У меня нет времени на обдумывание. Я просто реагирую: встаю, так быстро, как могу, и бегу к нему; он прижимается спиной к стене и сползает на пол. Я облизываю его лицо, уши, пальцы. Просовываю голову между его руками и кладу нос на плечо. Он дрожащими руками обнимает меня и шепчет прямо мне на ухо:
— Никогда не бросай меня, Космо. Никогда не бросай меня, хорошо?
С чего мне его бросать? Как я могу оставить Макса?
Я ещё крепче прижимаюсь к нему.
И мы сидим так ещё долго.
2
Я родился тринадцать лет назад крохотным щеночком в гараже близ Миртл-Бич, в Южной Каролине. О своей ранней жизни я мало что помню, кроме картонных коробок под лапами и визга моих братьев и сестёр, которые постоянно отпихивали меня от миски с едой.
Ещё я помню, как познакомился с Мамой и Папой. Тогда их звали Зора и Дэвид Уокеры.
Стояло бледно-голубое весеннее утро, и человек, менявший наши картонные коробки, наклонился к нашему загончику и длинным пальцем показал на мои передние лапы.
— Видите? Он косолапый. Все его сёстры отлично подойдут для выставок, а вот его я готов уступить за полцены.
Зора посмотрела на меня. У неё была круглая голова с чёрными кудрями и добрыми-добрыми глазами. Она пахла чем-то незнакомым; лишь позже я узнал, что это розмариновое мыло и яблоки.
Я лизнул ей тыльную сторону ладони — отчасти чтобы поздороваться, отчасти — чтобы узнать, какая она на вкус.
— Он такой милый, — протянула она.
— Ты точно не хочешь взять кого-нибудь из девочек? — спросил Дэвид.
Я впервые посмотрел на него и сразу понял, что он отчасти спаниель: длинный коричневый мех вокруг белого лба. С кем этого спаниеля скрестили, не знаю, но порода была явно остроносая.
— Точно, — ответила Зора.
В тот же день я уехал с ними в похожий на ранчо дом в тихом городке Северной Каролины. Я так сильно нервничал, что за четыре часа поездки меня два раза вырвало, и Зора отмывала меня в ванне тёплой водой и тем самым розмариновым мылом, шепча: «Малыш Космо, всё хорошо». И всё действительно было хорошо. В первый год я постоянно обнимался с Зорой, живот которой становился всё больше, выучил несколько команд и узнал разницу между ковром и травой (если точнее: то, где можно делать лужи, а где — нет).
Потом появился Макс.
Через три дня после родов Дэвид взял Макса на руки и лёг на пол в гостиной, прямо рядом со мной.
— Ты теперь старший брат, Космо. Готов к ответственности?
Готов ли я?
Я озадаченно понюхал маленькое личико Макса. Я наивно считал, что люди рождаются поросшими шерстью, как собаки, а потом с возрастом эта шерсть опадает. Но, не считая нескольких клочков на голове, коричневая кожа Макса была мягкой и голой.
Старший брат. Я осознал, насколько же это огромная ответственность, лишь когда Макс приоткрыл глазки; они были немного остекленевшими, и в них виднелось что-то, что я могу описать лишь как восхищение. Он был идеален. Я тут же его полюбил.
Да. Да, я готов.
Я ответил коротким, но многозначительным «гав». Дэвид взял одну из ручек Макса и разгладил спутавшуюся шерсть на моём загривке — сам он обычно так не делал. Я решил, что мы в этот момент заключили договор: я буду защищать Макса, а Дэвид за это будет меня любить. В этот момент мы по-настоящему стали семьёй.
За двенадцать лет жизни я узнал интересное слово — doggedly
[1]. Оно означает «настойчиво и изо всех сил». Люди списывают это на собачье упрямство — мы отказываемся отдавать палки, которые так приятно жевать, упираемся на пороге, когда на улице дождь. Но на самом деле мы так проявляем любовь — всем сердцем, вне зависимости от обстоятельств.
