Заплатив за вход по девяноста чешских крон (то есть примерно по три фунта стерлингов), они начали медленно – и, в случае Меган, из последних сил – взбираться по длинной винтовой лестнице. Олли наверняка решил, что она потеряла дар речи от красоты открывшегося вида, но на самом деле она просто еле ворочала языком от усталости.
– Ну! Не зря же поднимались! – ликующе воскликнул Олли, показывая пальцем на знакомые городские достопримечательности. – Вон Карлов мост, гляди! Даже статуи видно. И та странная телебашня с младенчиками! И собор!
– Господи. Я чуть не умерла, пока сюда влезла, а тебе, смотрю, хоть бы что!
Олли насупился.
– Да красиво же…
Меган достала камеру из кофра и начала подбирать самый подходящий объектив из трех имеющихся. Пока Олли трепался с какой-то престарелой парочкой, только что одолевшей подъем на смотровую площадку (выглядели они, кстати, гораздо бодрее, чем Меган пару минут назад), она тайком сделала еще пару его портретов в профиль. Выбранный объектив позволял разглядеть даже поры на коже и розовую вмятинку от очков на переносице. Старичок что-то говорил, Олли улыбался, а она рассматривала в видоискатель веселые морщинки в уголках его глаз и губ. Меган даже не замечала, что фотографирует, пока объектив внезапно не заело посреди съемки.
Она выругалась себе под нос.
– Спокойно, спокойно! – К ней тут же подлетел Олли. – Не заставляй меня краснеть, у меня щеки вон и так красные.
– Договорились.
Объектив послушно вернулся к жизни, и она облегченно выдохнула.
– Ну что, куда отправимся после башни? В Зеркальный лабиринт?
Зеркала Меган ненавидела еще сильнее, чем палки для селфи.
– Как-то не хочется.
– Ой, да брось, маленькая мисс Несчастье. Вон тот дед мне шепнул, что они как раз оттуда. Говорит, там балдеж! Так и сказал, представляешь? «Балдеж!» Значит, должно быть действительно неплохо.
Олли чуть не прыгал от восторга и вообще был похож на ребенка рождественским утром.
– А что мне за это будет?
– Что хочешь! Честное слово!
– Отлично. С тебя ужин. Сегодня, – сказала она и ехидно улыбнулась, когда он закивал, как сумасшедший голубь. – Настоящий ужин, а не сосиски с рынка.
Олли козырнул.
– Будет сделано! Хотя сосиски, вообще-то, очень вкусные. Ты много теряешь.
– Поверю тебе на слово, – сказала Меган, вооружаясь камерой.
Как же мне с ним легко, думала она, тайком любуясь Олли: тот вернулся к пенсионерам и что-то показывал им в путеводителе. Старушка сняла перчатки, чтобы было удобней листать страницы, и кожа на побелевших суставах ее пальцев казалась полупрозрачной. Меган разглядела в видоискателе узловатые сухожилия и паутинку фиолетовых вен под рыжими пигментными пятнами. Многие друзья Меган безумно боялись старости, некоторые даже тайком кололи себе ботокс. Бред какой-то! Старость – это естественно, это просто очередной этап жизни, считала Меган. И в ней не меньше красоты, чем в юности.
Мысли крутились у нее в голове, а затвор все щелкал и щелкал, создавая визуальный нарратив по мотивам ее рассуждений. Вот кстати, Прага – замечательный пример чего-то очень старого и при этом невероятно прекрасного. Было бы здорово, если бы все умели видеть красоту не только в исторических памятниках, но и в удивительных историях, запечатленных на человеческих лицах. Люди стали бы гораздо счастливее, если б могли остановиться на мгновенье, задуматься – и оглянуться назад, отдать дань уважения прожитым дням, а не только смотреть на дорогу, что лежит впереди.
Однажды она пыталась обсудить эту идею со своим бывшим. Андре только фыркнул – Меган всегда выводил из себя этот звук, – и отмахнулся от ее мыслей, будто от бродячей кошки-попрошайки. Он тоже был профессиональный фотограф, однако видел красоту совсем иначе. Для Андре истинная красота заключалась только в совершенстве, и все его творчество было наглядным тому подтверждением. Его интересовали вовсе не истории, таившиеся за лицами людей, а то, как эти лица смотрелись на создаваемом им полотне.
Меган вздохнула и опустила камеру на грудь. Здесь, на вершине башни, порывы ветра играли в догонялки друг с дружкой, то и дело норовя ущипнуть ее ледяными пальцами за щеки. Если прислушаться, ветер можно было услышать – тихий протяжный свист. И множество других звуков: звон трамвая, крик одинокой птицы, далекая мелодия… И, конечно же, голос Олли. Ветер приносил ей и этот звук, от которого сразу теплело внутри.
Она так дорожила их дружбой. Теперь ей всегда хотелось быть рядом с Олли. Она привыкла к его запаху, привыкла видеть его и слышать, привыкла к чувствам, которые испытывала в его присутствии. Андре будил в ней совсем иные чувства. С ним она боялась ляпнуть что-то не то и уронить хрупкую полку, на которой так ненадежно держались их странные отношения. С Олли она могла болтать что угодно, оставаться собой и знать, что все равно будет ему нравиться. Она ведь ему небезразлична, да? Он сам так говорил.
Даже сейчас при мысли о том глупом пьяном разговоре у Меган внутри все зачесалось. Одно дело, если он любит ее как близкого друга. Тогда все прекрасно. Почему же ее так гнетут слова Олли, так давят ей на плечи – будто некий метафорический рюкзак с камнями? Дружба ставит перед людьми меньше обязательств, она более гибкая и никогда не предаст так жестоко, как любовь. Несмотря на эти мысли, Меган обнаружила, что ноги сами несут ее вокруг башни – к нему, к Олли. Он стоял, задумчиво глядя на горизонт и едва заметно улыбаясь. Меган сделала крошечный шаг вперед и тихонько положила голову ему на плечо.
17
Из всех общественных туалетов Праги она, конечно, выбрала тот, где не оказалось бумаги. Хоуп могла бы порадоваться, что зашла в туалет только поплакать, но ведь ее сопливому носу это не объяснишь.
Аннетт наконец ответила на сообщение. Хоуп взглянула на экран, хотя прекрасно знала, что весточка от дочери вызовет лишь очередной приступ слез.
Не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Никогда. Оставь меня в покое.
Какой холодный ответ. Как эти слова не похожи на то, что обычно говорила ее жизнерадостная, любящая дочь! Читая их вновь и вновь, Хоуп чувствовала, как сердце у нее в груди разбивается на мелкие осколки и превращается в кашу. Да, надо ответить дочке, но впервые с тех пор, как двадцать пять лет назад она ее родила, Хоуп совершенно не находила слов. Печаль подступала к горлу, мешая нормально думать. Никогда еще ей не было так больно, никогда.
И ведь есть еще Чарли, милый и добрый Чарли… Он привез ее в это волшебное место, как ужасно будет испортить поездку слезами!.. А не быть с ним честной еще ужаснее. Пусть он все узнает, пусть утешит ее. Это правильно. Почему же так трудно на это решиться?
Когда она, наконец, вышла из туалета, Чарли повел себя внимательно и чутко. За последние несколько недель она к этому привыкла и знала, чего ожидать.
