Пятнадцать уроков равнялись тридцати часам тесного общения; последние пять часов Чарли и Хоуп неудержимо тянуло друг к другу, и они уже перестали это скрывать, однако никто до сих пор не решался переступить заветную черту.
В тот день Хоуп надела новые высокие сапоги-галифе, заказанные из каталога по настоянию Аннетт, и теперь они без конца цеплялись за край сиденья.
– Собираетесь после урока на какое-то мероприятие? – спросил Чарли, когда она в третий раз заглохла на развороте в три приема.
– Нет. – Она покачала головой, тщетно пытаясь опустить край голенища.
– Вы выглядите… – Чарли замешкался, пытаясь подобрать уместное слово, – …очень хорошо. Простите, я, наверное, не имел права это говорить.
– Не извиняйтесь, – сказала Хоуп, оглядываясь по сторонам. – Вы имеете на это не меньше прав, чем остальные.
Чарли размышлял над ее словами, пока она предпринимала очередную попытку развернуться. На сей раз ей удалось совладать с ногой, и та не соскользнула с педали в самый ответственный момент.
– Браво! – захлопал Чарли в ладоши, когда Хоуп победно дернула на себя ручник. – Если вы научитесь водить в такой обуви, то сможете водить вообще в чем угодно.
– Да уж, надо было выбрать другую пару. – Она улыбнулась, опустила руки и робко сцепила их на коленях.
– Не извиняйтесь, – ответил он ее же словами. Однако говорил он тихо, и Хоуп почувствовала, как атмосфера изменилась: будто кто-то приглушил свет.
– Хоуп, я… – На щеках Чарли играл румянец, и сердце затрепетало у нее в груди. – Я очень хочу вас поцеловать, – наконец произнес он. Вид при этом у него был почти виноватый, как будто он позволил себе нечто непростительное. – Знаю, знаю! – Он помотал головой. – Это так нелепо и… я вообще не должен был ничего вам говорить. Простите, простите меня, я больше не…
Она запечатала его губы поцелуем, не успев даже осознать, что делает. Поначалу поцелуй был робкий – оба слегка испугались, что дело движется в направлении, о котором минуту назад они и помыслить не могли. А потом Хоуп (именно она, а не Чарли) осмелела и скользнула рукой вверх по его бедру.
Она заставила себя не думать о Дейве, но мысли об Аннетт не покидали ее ни на минуту. Когда Хоуп целовала Чарли, дочь неизменно маячила где-то на краю поля зрения, однако даже это не могло ее остановить. Он стал ее наркотиком. По утрам мысли о Чарли помогали ей выбраться из постели. Впервые с тех пор, как родилась Аннетт, Хоуп чувствовала, что ее любят, понимают и хотят – увы, ей по-прежнему было стыдно признавать, какое наслаждение приносят ей эти чувства.
Хоуп все не открывала глаза, а Чарли продолжал массировать ей голову.
Страсть между ними не исчезла и ничуть не ослабла, но с того дня, когда Хоуп увидела отвращение на лице дочери, к ее страсти всегда примешивалось чувство вины. Она не могла полностью отдаться своим чувствам, хотя понимала, что ей следует это сделать. Стыд понемногу отравлял их с Чарли отношения, превращал их в нечто низкопробное и дешевое. Временами даже казалось, что их связывает лишь плотское влечение, а не любовь. Со дня приезда в Прагу Хоуп изо всех сил пыталась избавиться от этого назойливого червячка, засевшего в голове, но безрезультатно. Когда пальцы Чарли переместились на ее шею и грудь и Хоуп услышала, как его полотенце с шорохом соскользнуло на пол, все ее тело моментально сковало напряжение.
– Что такое? – Чарли отшатнулся, когда она резко села в ванной, выплеснув на пол немалое количество воды.
– Голова вдруг закружилась, – соврала Хоуп и даже схватила его за руку, будто бы пытаясь удержать равновесие.
– Здесь очень жарко, – согласился он (впрочем, не без замешательства в голосе).
– И я ужасно проголодалась, – добавила она, выдергивая затычку. – Пойдем ужинать?
– Хорошо. – Чарли заметно сник от ее слов.
Хоуп поцеловала его в блестящую макушку и подняла полотенце.
– Давай снова пойдем туда, где мы ели медовик?
– Как скажешь.
Чарли явно переживал, что сказал или сделал что-то не то, однако Хоуп не понимала, как его успокоить. От правды ведь не уйдешь: она и сама не знала, как относиться к этим отношениям. Чарли – прекрасный человек и заслуживает большего, чем она в состоянии ему дать. Однако не все так просто. Хоуп столько лет ставила нужды мужчины превыше собственных, что делать это вновь казалось ей ошибкой.
Он искренне хотел окружить ее поддержкой и заботой, но Хоуп начинала приходить к выводу, что ни он и никто другой не обязаны этого делать. Эта задача целиком и полностью лежит на ней.
21
Небольшая толпа собралась полукругом на Староместской площади. Все слушали музыкантов, и Софи со стаканчиком глинтвейна в руке тоже примостилась с краю.
Группа состояла из четырех мужчин. Всем было за пятьдесят, и все они играли на разных инструментах: кларнете, контрабасе, банджо. У вокалиста (от голоса которого Софи покрывалась мурашками еще сильнее, чем от мороза) на шее висела ребристая доска с двумя металлическими тарелками у основания. Он просто водил или стучал по ней пальцами, усыпанными массивными серебряными перстнями.
Сейчас играли Summertime Гершвина; медленная джазовая мелодия проникала Софи в самую душу, а она и не противилась. Казалось, все были заворожены этими чарующими словами и хриплым голосом певца. Софи видела, как парочки теснее льнут друг к другу. Потягивая вино, она сама начала медленно покачиваться в такт музыке, которая окутывала площадь своими чарами.
Снег, шедший с тех пор, как она приехала в Прагу, сгребли в большие кучи по краям площади; сейчас эти сугробы казались почти фиолетовыми в свете заходящего солнца. Музыканты устроились подальше от рождественской ярмарки, чтобы им не мешала навязчивая мелодия карусели и взрывы хохота, летящие из пивных. Все члены группы были тепло одеты – шерстяные шапки, толстые зимние куртки – однако Софи видела, какими красными пальцами они извлекают восхитительные звуки из своих инструментов.
Робин когда-то начинал играть на гитаре, но пел он ужасно. Когда она впервые услышала, как он голосит в душе, то даже испытала облегчение: ну слава богу, в его сияющих доспехах все-таки обнаружился изъян! Стало быть, он тоже человек, а не какое-нибудь сошедшее с небес божество или – что более вероятно, говорила она ему, – пришелец с другой планеты. В первые недели их знакомства Робин повергал ее в трепет, такой он был невероятный, страстный, умный и веселый. Она возвела его на такой высоченный пьедестал, что едва не потеряла из виду. Поэтому ей было так радостно слышать, как он коверкает песню Элвиса.
Робина, конечно, ситуация приводила в некоторое замешательство. Он говорил, что Софи напрасно поет ему дифирамбы. Если кто в их отношениях и пытается занять место не по рангу, так это он, а Софи – само совершенство, одинокая сияющая звезда на темном небосводе. Она удивительная, необычная, а он… Ну, Робин Палмер, нечёсаный серфер из Корнуолла со средним образованием. Тогда Софи не стала ему это говорить, но она искренне считала его не просто человеком, а своей второй половиной, которую она, сама того не ведая, искала всю жизнь. Он – пропавшая деталь головоломки, родственная душа, он – ее всё.
