Плита была внизу, ее захватили враги.
Бетанкур был безоружен, но чувствовал в себе отчаянную, бешеную силу. Он мог голыми руками раскидать отряд латников. Просто, подняв одного над головой, кидать его в прочих.
Нужно было всего лишь спуститься вниз по витой лесенке.
Его ненадолго отвлекли экраны на стенах. Он узнавал знакомые помещения. Та часть памяти, которая принадлежала Митеньке, оживилась, стала приделывать к каждому помещению подробности. Несколько секунд этот человек пробыл референтом Митенькой, потом вспомнил о плите.
Он откинул люк и полез вниз.
Его встретили выстрелами.
Бетанкур понял — у демонов дьявольское оружие. Если бы с ним был кто-то из старших орденских братьев — то усмирил бы демонов сильными молитвами. Бетанкур не успел этому научиться.
Он знал, что плите служат усмиренные и укрощенные демоны, знал, как велика власть над ними священных имен. Это было опасной игрой — добыча денег при помощи нечистой силы могла плохо кончиться. Но сильные заклинания, которыми владели старшие братья, считались надежными. И было еще одно, что объяснили Бетанкуру, когда допустили до участия в ритуале. С годами духовная сила того, кто читал молитвы и заклинания, крепла и достигала совершенства. С годами — это значило, что лишь после шестидесяти тамплиер полностью владел собой и держал в руках все нити ритуала. А второй участник, наоборот, должен быть не старше тридцати, горяч и страстен. Тогда большие синие искры принесут много золота. Если же один не нажил силы, а другой мало способен к страсти, кое-что получится, демоны кинут на плиту несколько монет и беззвучно скажут: нате, отвяжитесь.
Значит, пока он был далек от плиты, демоны сбросили оковы. Свидетельство тому — острая боль в ногах.
По лестнице он взобрался, хватаясь за перила, и рухнул на пол. Последним усилием закрыл дыру крышкой люка.
И проснулся страх.
Бойцу испытывать такой страх стыдно. А избалованному тридцатилетнему мальчику, для которого разбитый при падении локоть — уже нестерпимая боль, бояться можно и нужно. Бояться тех, у кого власть, у кого деньги, у кого в руке нож.
— Изабо, — позвал он и вдруг понял, что эта женщина — не Изабо, и страх усилился. Память таяла прямо на глазах, вторая память с трудом пробивалась через бетонный пласт, образовавшийся в душе. И уже непонятно было, что за имя такое — Изабо, а несколько мгновений спустя имя тоже испарилось.
Зато голову охватил жар.
Жар, боль, ощущение своей полнейшей беспомощности, как во сне, когда только пробуждение спасет от кошмара, но проснуться никак не удается…
Однако прежняя память понемногу одолевала ту, вернувшуюся из небытия.
Женщина, сидевшая на стуле, не была Изабо, но это личико, это неулыбчивое личико было известно Бетанкуру… уже почти не Бетанкуру…
Он не понимал, что жизнь вытекает из него, так был занят погоней за обрывками памяти — и одной, и другой.
А женщина смотрела на него, морща лобик и сдвинув светлые бровки. Даже не на него — на лужу крови, что росла и ширилась возле его раскинутых ног.
В словаре Анюты не было слова «артерия», а слово «вена» относилось к той поре, когда она носила Феденьку и ей что-то кололи внутривенно. Анюта не понимала, да и не могла понять, что выпущенные из подвала пули повредили артерию, и Митенька терял кровь, вместе с кровью — жизнь.
Но несколько минут спустя ей стало страшновато. И захотелось убраться отсюда подальше.
Ходить ей было очень трудно, коляска осталась на улице. А меж тем следовало бы встать, добраться до двери, отворить ее и позвать на помощь.
Да, отворить дверь — и Анюту вынесут из этой комнатки с экранами, вытащат на улицу, посадят в больничную коляску, вернут в палату…
А уходить отсюда нельзя. Там, внизу, «мальчики» и «девочки», «мальчики» и «девочки»…
Встать — невозможно! Страшно больно и невозможно. Так сказала себе Анюта. И не встала.
Митенька позвал ее по имени. Он просил помощи.
— Дверь открывается совсем просто… — говорил он. — Подойди, открой, мне плохо, я не могу… Подойди… помоги мне… Мне плохо…
— Мне тоже плохо, — сказала Анюта.
Внизу были «мальчики» и «девочки», от которых нельзя далеко уходить. И какие-то опасные люди были внизу. Надо просто подождать, пока им надоест там сидеть.
«Мальчики» и «девочки» необходимы. Они — надежда вернуть мужа и жить, как полагается, в семье, растить Феденьку, родить еще ребенка. И чтобы не приходилось ездить на рынок за дешевой картошкой. Чтобы всей семьей ездить на курорты в Турцию и Египет. Чтобы гулять с детьми в норковом полушубочке. Чтобы машина была, чтобы дача была, чтобы все, как у людей.
— Да помоги же, — умолял Митенька. — Открой ты эту чертову дверь, я не могу… Позови… Или сама меня перевяжи…
— Я не умею.
«Мальчики» и «девочки» ждали внизу. А если уйти — они достанутся кому-то другому, как тот «мальчик» и та «девочка»…
Они приносят потомство кому-то другому! А должны — Анюте!
Лужа крови росла и достигла Анютиных ног в больничных шлепанцах. Она отодвинулась вместе со стулом. А потом и зажмурилась, и отвернулась, и закрыла уши ладошками, чтобы не слышать слабеющего голоса.
Перед глазами были «мальчики» и «девочки», звонкие радостные двухеврики, лежали высокой кучей, куча шевелилась, пускала золотые и серебряные блики, расползалась.
И тут Митенька заговорил на незнакомом языке.
— Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla teste David cum Sibylla, — нараспев произнес он. — Quantus tremor est futurus, quando judex est venturus cuncta stricte discussurus…
Анюта не поняла, что этот человек больше не был референтом Потапенко, непонятным и не внушающим доверия Митенькой. Он опять стал Арно де Бетанкуром, упорным и не желающим сдаваться злому року тамплиером. Больше некому было отпеть его в смертный час — ну так он сам себя отпевал.
Голос угасал. Тамплиер предал себя в руки Того, служа Кому, выучился призывать загадочных демонов. Он успел это сделать и почти не боялся суда — как не боялся его умиравший брат Рейньер. Они служили Ордену, в этом было их оправдание, их честь, их гордость.
Анюта не двигалась. Она плохо понимала, что происходит. Референт дяди Бори Успенского тоже не двигался, лежал с приоткрытым ртом.
До нее не сразу дошло, что это смерть.
Подождав еще немного, Анюта решила, что лучше бы отсюда убраться. Не то чтобы она боялась крови или покойников, скорее боялась, что ей начнут задавать вопросы. А сказать-то было нечего — она не понимала, как все это произошло, не знала, кто стрелял снизу, вообще ничего уже не знала и не понимала.
Но инстинкт самосохранения в осмыслении не нуждается. Он приказал: уходи, будь поблизости, потом придешь к «мальчикам» и «девочкам». Анюта с трудом встала.
