Поминки, как это у нас водится, устроили в «Самоваре» Романа Каплана. Сперва собравшиеся не знали, что сказать, потому что лучше всех говорил Вагрич. Но быстро выяснилось, что его смерть ничего не изменила. Ира, которую язык еще не поворачивался назвать вдовой, раздала каждому по оставленной Вагричем записке, заменившей скорбные тосты.
– «Эмигранты-лилипуты тоскуют по карликовым березам», – прочел один.
– «Евреи всех национальностей», – сказал другой.
– «Снобовязалка», – произнес третий.
– «Не ешьте натощак», – советовал четвертый, – особенно консервы «Язык без костей».
– «Дурак в России больше, чем дурак», – сетовал пятый.
– «Шестикратный Серафим», – объявил шестой.
Эстафета смеха обошла весь этаж и вернулась к началу.
– Поминки по Финнегану, – горевал и радовался я, зная, что такое не повторится.
3
В ту последнюю из пригодных для пляжа субботу русский Нью-Йорк собрался на 108-й стрит. Скучная, как весь Квинс, эта улица ничем не отличалась от других, кроме того, что ее описал Довлатов. При жизни он был неофициальной достопримечательностью района, после смерти – официальной, с тех пор, как отцы города согласились назвать его именем этот переулок.
– На доме Бродского, – жаловался довлатовский сосед, – нет даже мемориальной доски, а тут – целая улица, и меня угораздило на ней жить.
Мне это кажется справедливым. Сергей был нашим писателем. Бродский – для мира, Солженицын – для истории, Довлатов – для домашнего пользования. О чем свидетельствовали три миллиона проданных книг и толпа поклонников – новых, молодых, старых. Здороваясь с персонажами довлатовских книг, я осторожно огибал сотрудников московских каналов.
– Он умер, – доносился траурный голос ведущего, – от тоски по родине.
Но меня все же выловили и поставили к камере. – Феномен Довлатова, – начал я, – показывает, что русская словесность не так нуждается в государстве, как оно – в ней.
В вечернем репортаже от всего монолога оставили реплику «Сергей любил поесть».
Стоя на улице имени Довлатова, я понял, что раз влип в историю – как свидетель и соучастник, то пора ее написать. Но чтобы жизнь поместилась в историю, ее нужно вспомнить, спрямив и высмеяв. Память моя, однако, капризна, избирательна и неблагодарна. Она вычеркивает годы, игнорирует факты, забывает встречи. Она упрямо настаивает на мелочах, важных ей одной, вроде дачного жасмина, который в Америке не умеет пахнуть. Она выкручивает руки, безжалостно напоминая стыдные слова и поступки, от которых я тихонько вою, если нет посторонних. Она смешлива, как первоклассник. Она любит только тех, кто годится в анекдоты. Она не сидит на месте, устает от среднего, плюет на важное и, как и я, не знает главного.
– Пиши о том, что колется, – требовала она, и я ее слушал.
– В каком роде, – спросил меня издатель, – вы сочиняли воспоминания?
– Как Бог на душу положит.
– Тогда укажем «авторская версия».
Фотографии
