Я стучу снова. Она отвечает. Она. Сильвия. Я знал, что она будет в зале, как истинная отличница, но это подтверждение меня убивает. Как мне сообщить, что я вернулся за ней? Как сказать, что я вытащу ее оттуда?
Я прикладываю ладонь к гладкой двери. В этом году мы с Сильвией почти не разговаривали. В средней школе она была соучастницей всех моих проделок, и первые два года в старшей школе тоже. Ей удавалось дурачить всех: все считали ее ангелом, даже когда она влюбилась в тощего белого цыпленка.
Когда Мама́ заболела, Сильв стала более серьезной. Прошлое лето она была какой-то тихой и замкнутой. Тогда я и потерял ее. Иногда она смотрит на меня, и мне кажется, что мы живем в разных мирах. Но иногда мы находим друг друга, и тогда я вспоминаю, что значит быть семьей.
Она стучит снова, медленно. Я ощущаю вибрации ладонью. Это другая мелодия, испанская колыбельная, которую пела нам мама, когда мы были маленькими. Песня медленная, печальная и полная надежды. Удивительно, но я улыбаюсь.
Нашу песню прерывает новый выстрел.
Тишина.
Нет. Нет. Нет. Если бы я мог пробить дверь, я сделал бы это. Я прикусываю губу, чтобы не закричать. Нас разделяет пропасть – меня, скорчившегося на холодном линолеуме, и ее там, на потрепанном ковре.
Я тянусь за молотком. Если замок не удается вскрыть, его ломают. Если ударить правильно, пружина откроется. Шум услышат внутри, но мне больше нет до этого дела. Если я не открою дверь, они умрут. Сценарий уже безнадежный.
Я сдерживаю дыхание, расслабляю плечи, беру молоток обеими руками. Мне не выстоять против пуль, но молоток может справиться с этой чертовой дверью.
Я прицеливаюсь и отступаю.
– Стой! – громкий шепот Фарида останавливает меня еще до замаха.
Фарид весь мокрый. Волосы прилипли ко лбу. Он сжимает болторез, наклоняется ко мне, с трудом переводя дух.
– Я слышал сирены. Полиция скоро будет здесь.
Я отступаю. Кончиком рукава вытираю слезы, навернувшиеся на глаза. Наконец-то. Нам нужна полиция. Здесь и сейчас.
– Двери открыты?
Фарид качает головой:
– Только две. Все цепи резать слишком долго, но мы сможем направить людей к выходу. Это лучше, чем ничего.
Я смотрю на двери. Конечно, Фарид не хотел, но его слова меня больно жалят. Он сделал то, что должен был, а я провалился – с треском.
Я забираю у него болторез. Теперь настало мое время.
– Сначала нужно выпустить их отсюда.
Не говоря ни слова, Фарид подходит и сжимает мое плечо. А потом встает у двери и поднимает цепь так, чтобы подхватить концы, когда я ее перережу. Я накладываю лезвия на звено и со всей силы сжимаю их.
Клер
Рация потрескивает. Диспетчер передает откликнувшимся экипажам коды. Было бы проще, если бы я их не понимала, но чаще всего они говорят на обычном английском языке. О машинах, об оцеплении. В Оппортьюнити всего две полицейские машины, а поддержки из других городов недостаточно.
Вертолеты. Спецназ на парковке. Стоит ли вызывать саперов?
И Мэтт находится прямо там.
Все кажется нереальным. Не может быть, чтобы это происходило с нами, с теми, кого мы знаем. Только не в Оппортьюнити, штат Алабама. Да, у нас случаются грабежи. Пару лет назад у нас поджигали машины. Но по рации передают, что они собираются оцепить школу.
Женщина-полицейский в переговоры не вступает, лишь иногда произносит:
– Десять-четыре.
Она смотрит на машину впереди и сжимает руль.
Крис уставился на свои руки. Я бы поговорила с ним, но не знаю, что сказать. У меня слишком много вопросов. За окном пролетает дорога. Участок, казавшийся нам бесконечным, машина преодолевает за пару минут, может быть, даже быстрее. Скоро мы будем в старшей школе Оппортьюнити, и впервые с момента поступления мысль об этом вызывает у меня физическую боль.
Что нас ждет?
Я отрываюсь от окна и откашливаюсь.
– Кто вас вызвал? Кто-то из команды?
Хотя бы кому-то из нас что-то удалось. Я всегда знала, что они смогут это сделать.
Женщина-офицер не сразу понимает, что я обращаюсь к ней. Она оборачивается. Беспокойство в ее глазах заставляет меня задуматься, сколько ей лет, есть ли у нее друзья или родные в Оппортьюнити. Наверное, вот-вот весь город в тревоге соберется у ворот школы. В Оппортьюнити новости распространяются как лесной пожар. Знают ли уже родители?
Женщина-полицейский качает головой:
– Нам позвонили из школы. Несколько человек.
– О…
Голова у меня кружится. Кому-то удалось вырваться и связаться с полицией? Были ли они в безопасности, когда звонили?
– Вы не знаете, удалось ли кому-нибудь… – Закончить фразу у меня не получается.
Женщина-полицейский откашливается:
– Мне нельзя говорить об этом. Один из наших коллег допросит вас сразу же, как мы оцепим периметр.
Я понимаю, чего она не сказала. Мы не хотим массовой паники и распространения неподтвержденной информации. Но мне нужно знать, чего ожидать.
Крис накрывает мою руку своей.
– Мы не спрашиваем у вас детали, офицер, – максимально вежливо говорит он. Крис умеет внушить доверие – с ним всегда разговаривают как со взрослым, хотя всех остальных все еще воспринимают детьми. – Мы лишь хотим знать, где наши друзья и в безопасности ли они.
Сильв
Никогда еще я не слышала стука прекраснее, но вместе с надеждой приходит страх. Томас может помочь нам – но лишь рискуя собственной жизнью. Мы заперты здесь, но мысль о том, что он может подвергать себя опасности – из-за меня, всегда, всегда из-за меня! – приводит в ужас. Лучше бы он бежал не оглядываясь.
С каждым шагом Отем все ближе к Тайлеру. А мне так хочется, чтобы Томас все больше отдалялся от меня. Я не могу потерять их обоих!
Хотя Томас на несколько минут младше меня, он всегда был моим защитником. Брат принял меня под свое крыло, когда Сев ушел в армию, а Феликс уехал работать в Бирмингем. Томас вечно втягивал меня в неприятности, но он же из них и вытаскивал. До последнего лета мне не было страшно, если я знала, что он рядом.
По ту сторону дверей он в безопасности.
В этих стенах не вся жизнь. Тайлеру не разрушить всего. Я должна верить в это. Я могу защитить Томаса, оттолкнув его.
Потому что я больше не могу защитить Отем.
Пальцы мои нащупывают узор на деревянной панели, а взгляд следит за Отем. Она движется плавно, хотя каждый шаг приближает ее к смерти.
Тайлер снова стреляет в зал. Отем вздрагивает, но не останавливается. Таков теперь наш мир: мертвый, потерянный, раненый. Могла ли я что-то сделать? Могла ли я предотвратить это – хотя бы словами?
