– Да. Тогда мы были вдвоем, среди них. Как сейчас. Смотрите!
Действительно, их окружало кольцо волков. Со стоящими торчком ушами и блестящими глазами они окружали скалу, на которой восседал Светлячок, игравший среди них роль предводителя.
– Так и есть, – сказала Гортензия. – Все очень похоже на ту первую ночь. Только без холода, снега… и страха, который тогда меня измучил.
– И того, что теперь вы – супруга Этьена де Лозарга…
– Нет! Я не его супруга. И никогда ею не стану.
– Как так? Конечно, странно видеть вас здесь в первую брачную ночь. А что же делает этот недоумок?
С радостью Гортензия различила в его голосе дрожь ярости и ревности.
– Спит! Он уснул, оттого что выпил слишком много вина! Жан… эта ночь принадлежит нам. Я хочу стать вашей, и только вашей, женой. Я хочу принадлежать вам одному.
Она привстала на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, и, касаясь их, прошептала слова, которые обожгли ему душу:
– Они хотели, чтобы я стала дамой из рода Лозаргов. Но ведь вы тоже один из них! Сделайте меня вашей супругой, Жан… Я хочу быть вашей всем телом, ведь душой я принадлежу вам уже давно…
Ценой нечеловеческих усилий ему и на этот раз удалось отстраниться, отбросить ее от себя. Она потеряла равновесие и упала в мягкую траву.
– Возвращайтесь к себе, Гортензия! Не искушайте меня! Не дразните демона, сидящего во мне и взывающего к вам!.. Не искушайте! Вы не имеете права.
– У меня все права, их дала мне моя любовь. Я буду искушать вас до тех пор, пока вы не поддадитесь искушению.
Движением, исполненным грации, она приподнялась, распустила бант, удерживавший легкий пеньюар из батиста и кружев. Он соскользнул с ее плеч на траву и развернулся, словно лепестки белой розы… Голос девушки стал сладостен и бесконечно ласков:
– И вы поддадитесь, Жан, Князь Ночи. Если только не сбежите, вы придете ко мне…
Распущен еще один бант, новое облако скользит и опускается… С остановившимся сердцем Жан увидел перед собой изящную статуэтку из живой плоти, которую звездный свет окружил серебристым сиянием. И эта статуэтка протягивала к нему руки, поднимаясь и выходя из молодой травы, подобно Венере, появляющейся из вод морских. Он попытался закрыть глаза, отринуть соблазнительное видение. Но поздно, рассудок уже потерял над ним власть…
Он протянул руки и внезапно ощутил ладонями округлость плеча. Тело Гортензии было словно соткано из прохладного атласа. Оно походило на источник, представший перед истомленным жаждой путником… И Жан перестал противиться… Рухнув на колени, он прильнул лицом к нежному животу, который вздрогнул под его первым поцелуем… И вот он увлек девушку в траву… Лицо Жана заслоняло звезды, но Гортензии не нужен был их свет. Когда он на мгновение отпустил ее, торопясь сорвать с себя одежды, она смежила веки, чтобы полнее насладиться живительным ожиданием, наполнявшим блаженством все ее существо… И он снова приник к ней, она почувствовала на себе все его сильное тело, ощутила, как тяжелы его плотные мышцы, такие твердые и при всем том такие нежные, и груз их так сладостно грозил раздавить ее всю…
А вокруг сидели волки и, полузакрыв глаза, глядели на них в молчании и неподвижности. Но лишь только ночной ветерок унес слабый крик Гортензии в миг, когда ее плоть раскрылась для любви, Светлячок со своей скалы отозвался протяжным воем, похожим на победный клич.
Глава X
Угроза
Несколько недель спустя Гортензия не без честолюбивого огонька в глазах оповестила своего тестя, что ждет ребенка. Это было время сенокоса, а на плоскогорье еще и пора, когда крестьяне вырывали из земли длинные узловатые корни желтой горечавки, представлявшие немалую долю богатств края. А следовательно, в размеренный обиход замка, фермы и деревни привносилось несколько необычное оживление: сюда стекались все, кто обитает на отшибе и в удаленных местах.
Фульк де Лозарг собрал весь этот народ на склоне между часовней и замком, как раньше, во время свадьбы. Затем с порога своего родового гнезда объявил им, что в положенный срок новый Лозарг явится в мир, чтобы продолжить династию. Его суровое лицо светилось радостью, ибо в этот миг он был царем и верховным владыкой… Все выпили за здоровье наследника, ибо маркиз ни на секунду не мог усомниться, что Гортензия может родить кого-либо, кроме внука, и молодые супруги были вынуждены подчиниться долгой церемонии поздравлений.
Гортензия делала это весьма охотно. Ее переполняло слишком жаркое счастье, слишком радостна была ее любовь. Но когда все окружили молодых, Этьен стоял с посеревшим лицом умирающего. Казалось, его распяли на воротах этого замка, где толпились работники с расцветшими в улыбке физиономиями и грубоватыми комплиментами. Но Гортензия ничего не видела и не слышала. Со дня свадьбы она не перекинулась с супругом и двумя десятками слов, поскольку на следующий же день он покинул голубую комнату и возвратился в свое прежнее обиталище на третьем этаже замка. Практически он оттуда и не выходил, несмотря на яростные понукания раздраженного маркиза, заклинания Годивеллы и те несколько слов, с помощью которых Гортензия попыталась подвигнуть его изменить свой образ действий.
– Живите, как вам угодно, и позвольте мне жить, как я считаю нужным, – таков был его ответ.
С той поры она перестала с ним считаться, счастливая, впрочем, действительным положением дел, дававшим ей негаданную свободу, особенно когда маркиз отправлялся в Шод-Эг, Сен-Флур или просто в Комбер и проводил там ночь… В эти ночи она тайно покидала замок и спешила на встречу с Жаном, ожидавшим ее в пещере на берегу реки.
Там, угнездившись в каменном лоне горы, – в своей норе, как они это называли, – они прожили много часов, из которых каждый стоил целой жизни, упиваясь страстью с хищной жадностью влюбленных, которым улыбнулся случай, соединив две части единого и совершенного целого. Наслаждение, которое они извлекали из телесной близости, казалось им вечно новым и все более чудесным. Иногда, утомленные любовным единоборством, разгоряченные, задыхающиеся, они бросались в пенные воды потока, чтобы счастливое забвение сна не заставило их пропустить восход дневного светила. Они резвились в воде, словно дети, радуясь прохладной влаге и красоте собственных блестевших под луной тел. Потом Жан брал ее на руки, относил на постель из трав и, коленопреклоненный, собирал с нее влагу губами. Тогда желание просыпалось в них снова, и они любили друг друга с еще большим пылом.
Когда Гортензия под утро добиралась до своей комнаты, она валилась на постель и засыпала сном загнанного зверя. Никогда больше она не находила в себе сил для молитвы, обращенной к господу, который, впрочем, теперь не внял бы ее словам. Молодая женщина в душе своей была слишком щепетильна, чтобы обманывать Всевышнего. Она понимала, что совершила грехопадение, но грех был ей слишком дорог, чтобы она допустила лицемерное раскаяние. Никогда более она не писала Мадлен-Софи Бара, ни разу не открыла свой девичий дневник, ибо та девушка умерла. Женщина, которую разбудили к жизни поцелуи Жана, имела в аде и рае не более нужды, нежели любая самка хищного зверя. Теперь богом Гортензии был Жан. Ей было достаточно почувствовать его большую ладонь на своей груди, чтобы сердце заходилось от блаженства, и никакие райские кущи не могли сравниться с тем волшебным краем, куда отлетала ее душа, когда Жан овладевал ее телом…
