— Я говорю, как есть, — пожала плечами
Ольга, — мне уже бояться нечего. Комсомола все равно нет, а я свое
отбоялась в горах, когда нас чуть снарядом не накрыло.
Леня ведь лучше всех учился, а медаль ему все равно не дали.
Не положено, говорили, так много медалей давать евреям. Специальная разнарядка
была, вот ему две четверки и влепили.
— Какие глупости, — возмутился Ахмедов, —
можно подумать, что в нашем городе обижали евреев. Не нужно наговаривать,
Рабиева, это некрасиво.
— А я не наговариваю, — возмутилась Ольга, —
в нашем городе действительно все дружно жили. И евреи, и армяне, и
азербайджанцы, и русские, и украинцы. Разве я про это говорю? У нас соседка
была еврейка, так я мацу до сих пор кушаю. Я не про нас говорю, а про
них, — она показала куда-то вверх, — это они нас всех зажимали. И
евреев, и всех остальных.
— Не очень-то вас зажмешь, — заметил Ахмедов.
— Значит, Альтман вступил в комсомол позже всех? —
улыбнувшись, уточнил Дронго.
— Да, — кивнула Ольга, — позже всех. Мы ему
значок и билет вручили позже всех.
— Вы сказали, что погибшая Рамазанова была выдумщицей.
Что это значит? Можете привести какой-нибудь пример?
— Сколько хотите. Она и журналы меняла, и контрольные переписывала.
Такая выдумщица была. Однажды Керимов и Габышев в женской раздевалке спрятались
и вылезли в тот самый момент, когда мы все почти разделись. Такой крик стоял! В
отместку Эльмира предложила спрятать одежду ребят, когда они пойдут на
физкультуру. Мы действительно спрятали ее во дворе, под скамейкой, а потом
оказалось, что часть вещей уборщица выбросила. Решила, что это старые вещи, и
выбросила все в мусорный ящик. Знаете, какой шум был! Многие наши ребята в
одних трусах сидели и ждали, пока им другую одежду из дома принесут. Особенно
досталось Фазику, у него отец строгий был. И Рауфу, бедному, тоже досталось.
Его отец, правда, рано умер. Он нефтяником был, на буровой работал. Рано умер,
а потом и мать умерла. Говорили, что она простудилась на работе. Рауф сразу
после окончания школы переехал в Сумгаит к тетке. А сестра здесь осталась, у
другой тети.
— Между Рауфом и Габышевым была ссора накануне вашего
восхождения в горы. Из-за чего они поспорили?
— Из-за Светы, — вздохнула Ольга, — я же
говорила, что все наши мальчики в нее были влюблены. Рауф, кажется, тоже. А
Вова над всеми посмеивался, вечно колкости разные говорил. Но они не спорили.
Просто сказали друг другу разные слова, потом помирились.
— Вы не упомянули еще одного человека из вашей компании
— Лейлу Алиеву.
— А при чем тут она? — удивилась Ольга. —
Лейла — девочка самостоятельная, умная. Двоих детей воспитывает, диссертацию
защитила, муж у нее прекрасный, что еще нужно человеку. Думаете, она все бросит
и убивать пойдет? Зачем, когда у нее все есть? Ведь убивают почему? Когда
чего-то нет, чего-то не хватает. Я так понимаю. Разве вы знаете миллионеров,
которые становились бы убийцами?
— Полным-полно, — сказал Дронго, — только
миллионеры и убивают людей, поверьте мне на слово.
Она посмотрела на Дронго, лицо его казалось серьезным, но
затем заметила усмешку, промелькнувшую на физиономии Вейдеманиса.
— Да бросьте вы меня разыгрывать, — отмахнулась
она. — Где вы видели таких миллионеров? Только в кино? А в жизни они на своих
миллионах сидят и охраняют их, чтобы не потерять. И других забот у них нет.
— Это концептуальный спор, — согласился Дронго и
вдруг спросил:
— Почему вы бросили учебу, Ольга? Почему вы не стали
учиться дальше?
— Что? — казалось, этот вопрос застиг ее врасплох.
— Мне рассказывали, что вы были одной из лучших учениц,
комсоргом класса. А потом вдруг все бросили и уехали с мужем в Таджикистан,
даже не доучившись. Вы не пробовали поступить в институт?
— Вам не все сказали, — она поправила волосы,
взглянула на Дронго. — Вам не все рассказали, — повторила она, —
я ведь в институт поступила. В политехнический, как и хотела. А потом встретила
своего будущего мужа. Он старше меня, мы с ним случайно познакомились… Когда мы
нашего первого ребенка ждали… Ну, в общем, что говорить… Я возвращалась домой,
когда меня сбила машина. В результате у меня был выкидыш. Я потом полгода
лежала в горячке, все не могла себе простить, что не заметила машину. Хотя как
положено переходила, на зеленный свет. А он пьяный был, сукин сын, говорят,
племянник какого-то министра. Вот мы с мужем и решили тогда уехать отсюда.
Врачи мне сказали, что у меня больше детей не будет. Я с горя чуть руки на себя
не наложила.
В классе было слышно, как где-то в коридоре переговариваются
сотрудники полиции. Трое мужчин молчали, ожидая окончания этой истории.
— А потом я снова забеременела, — с вызовом
сказала Ольга, — врачи говорили, что мне нельзя рожать. А я знала, что
буду рожать. Знала, что нужна мужу, вот такая нужна. Больная, пустая, но нужна.
Знаете, как он за мной ухаживал. И его глаза… Я тогда поняла, что у бабы одно
счастье есть в жизни, когда на нее вот так мужик смотрит. И нет больше никакого
счастья для женщины, что хотите мне говорите. Он мне сказал: ты мне нужна, и
больше ни о чем не думай. А я думала. Думала. Знала, что сына он хочет. Как и
все мужики нормальные, сына хочет, — она тихо заплакала.
— Извините нас, — сказал Дронго, — не нужно
больше ничего рассказывать.
— Нет, расскажу, — возразила Ольга. — Я
несколько месяцев на сохранении лежала. Все боялась повторного выкидыша. До
самой последней минуты не разрешала проверить, кто у меня будет. Твердо знала,
что будет мальчик. Я его чувствовала в себе, слышала, как он ночами бился,
разговаривала с ним.
Она вытерла лицо.
— Там, в горах, есть такое лекарство. Сейчас о нем все
знают. Мумие называется. Мне его давали пить. Врачи говорили, что шансов почти
нет. Почти нет никаких шансов. А я ждала, когда, наконец, мой мальчик созреет.
И через девять месяцев легла на стол. Сама попросила: если со мной что-нибудь
случится, спасайте мальчика. Врач-старик, такой чудный таджик, почти по-русски
не говорил. Он спас и меня, и мальчика. А вы спрашиваете, почему я не училась.
Зачем же мне было бегать от своего счастья? Они сегодня за мной сюда приедут —
муж мой и сынишка маленький. И я знаю, что должна к ним живой и невредимой
выйти. И если я этого подлюгу убийцу найду, если только я с ним встречусь, он
мне ничего сделать не сможет. Я ему, подлецу, глаза выдавлю, я ему все скажу. Я
свое горе уже хлебнула, полную чашу. Нельзя мне умирать, понимаете, нельзя.
В комнате стояла тишина. Все боялись даже шевельнуться. В
такой момент лучше помолчать, слова могут оскорбить тишину. Это длилось целую
минуту. И только затем Дронго сказал:
— Я знаю о мумие. Когда у моей мамы оторвало палец,
врачи пришили его и залечили этим лекарством. Я слышал о его чудесных
свойствах. Спасибо, Ольга. Идите и пришлите к нам Магеррамова. Скажите, что мы
хотим с ним поговорить.
