Даже перекатывались через валуны плавно, встроенные
компьютеры мгновенно просчитывают малейшие неровности впереди и ведут танки так
бережно, что там, внутри, в руке водителя не шелохнется бокал с охлажденным
вином.
– Американцы, – бросил Цыплаков снова. –
Американцы...
Все трое смотрели на него отчаянными глазами. Он едва не
заплакал:
– Но что мы можем? У нас холостые заряды! По всей армии
холостые! И у синих, и у зеленых!!
В мертвой тишине, все чувствовали свое полнейшее
унизительное бессилие. На миг командир почувствовал, что такое же унизительное
бессилие Кречет ощущает, когда НАТО придвигается к границам России.
– Они уже здесь, – сказал он тихо. –
Псы-рыцари...
Он не успел додумать мысль до конца, когда мотор взревел,
танк шелохнулся. У водителя лицо стало строже, он стал похож на своего деда,
погибшего под Курском. Он стал даже красивым, хотя оставался таким же прыщавым,
с задранным, как у поросенка, носом.
– Командир... они топчут нашу землю. Это враги.
– И не быть нам с честью, – ответил он, – а
быть нам с американцами.
– Под американцами, – поправил снизу водитель.
Командир включил связь, крикнул в микрофон:
– Всем-всем! Танк двести первый... Прощайте, друзья!
В тот же миг под ним взревел разбуженный исполинский зверь.
Их прижало к спинкам сидений. Танк понесся на бешеной скорости, никогда еще они
не включали форсаж, на котором тяжелый танк обгоняет легковые автомобили. Их
даже не трясло, танк проносился над камнями и кочками, как глиссер по воде, а
впереди угрожающе быстро росли вражеские танки.
В микрофоне слабо пропищало:
– Танк дести первый!.. Приказываю остановиться!
– За Россию, – ответил командир. Он чувствовал,
что сейчас он уже не тот человек, который кололся, воровал у отца деньги,
подставил друзей, и что если он остался бы жить, то уже никогда бы, никогда...
– Двести первый! – надрывался голос. – Двести
первый!
– Я – двести первый, – ответил Цыплаков чистым
ясным голосом. – Мы твои, Россия!
Командующий закричал так громко, что могли услышать все в
танке:
– Танк двести первый!.. За невыполнения приказа... все
пойдут под военный трибунал!
– Да, – ответил Цыплаков, он чувствовал дрожь в
голосе, но это был не страх, а непонятный ему еще восторг, – но высший
трибунал – Бог... – танк тряхнуло, больно прикусил язык и даже щеку,
подумал, выкрикнул, – а мой Бог – Россия!
– Музыка? – вдруг вскрикнул стрелок.
Командир стиснул зубы, высматривая вражеский танк, и вдруг в
самом деле услышал... или словно бы услышал странную музыку, суровую и
печальную, что неслась сверху, словно бы с небес, хотя он знал, что небо
безоблачное.
– Музыка, – крикнул он хрипло. – Музыка!
Музыка звучала все громче, он слышал победные крики крылатых
дев, лязг мечей и свист стрел, ржание коней, звон мечей и стук стрел о щиты.
Впереди в сотне метров вырастал огромный американский танк,
похожий на слиток металла, с округлыми краями. Командир успел подумать, что
сейчас там, внутри, сидят в комфортабельных креслах, там кондишен, они пьют
пиво и насмехаются над русскими, что скорчились в своих танках, как сардины в
консервных банках.
Рядом что-то закричал радист, внизу кричал водитель, но это
был не крик страха, а ярости, жажды скорее добраться до врага, сокрушить, вбить
в землю, расплескать их мозги по кабине с мягкой изоляцией от ушибов...
Американский танк в последний момент, наконец-то поняв, в
ужасе сбавил ход, попытался отвернуть. В наушниках верещало, слышались уже и
другие панические голоса. Цыплаков в веселой ярости, задыхаясь от непонятного
восторга, подался вперед, торопя танк, сердце стучало быстро и мощно, он
чувствовал счастье, ликование, успел подумать, что то же чувствовали его
далекие предки, когда с мечами в руках прыгали на чужой берег через борта
драккаров...
Страшный удар, от которого заложило уши, прокатился над
полем. Чужой танк был отброшен, но теперь это был не танк, осталась сплющенная
глыба металла, огромная и нелепая, из которой полыхнуло короткое пламя,
раздался мощный взрыв, во все стороны ударили багровые струи огня, к небу
взвились черные страшные клубы дыма.
Командир танка двести тринадцать вскрикнул:
– Ах ты, Серена... На этот раз ты меня опередил!
Танк задрожал, начал медленно выкатываться вперед. Водитель
вскинул лицо, в глазах стояли слезы, но губы кривились в странной улыбке. Он
почти прошептал, но командир услышал:
– Что будем делать, командир?
– Жить, – ответил командир.
Танк, словно поняв недосказанное, ринулся вперед. Он тоже,
как и люди в нем, не жил, а только существовал, темно и вяло, а жизнь ощутил
только в момент, когда мотор взревел и заработал во всю мощь, немилосердно
пожирая дорогую солярку.
– Даешь, – сказал командир громко, он запнулся, не
зная, что сказать дальше, но это странное слово пробудило нечто древнее,
великое, священное... да-да, священное, пусть ярость благородная вскипает, как
волна, идет война народная, священная война... священная...
– Даешь! – вскричал он крепнущим голосом.
– Даешь, – ответил снизу водитель.
– Даешь!!! – закричал стрелок.
Танк несся как птица, что проносится над землей, иногда
касаясь ее кончиком крыла, но все равно это полет, это счастье...
Американский танк, который они выбрали для удара, вздрогнул,
словно конь, который получил в лоб молотом, остановился, даже сделал движение
попятиться, но русский танк взлетел на пригорке в воздух и обрушился всей
тяжестью, вложив в удар всю ярость и боль.
От грохота и страшного взрыва содрогнулись во всех
американских танках. Они еще двигались вперед, но в эфире стоял крик, все
перебивали друг друга, что-то кричали, требовали указаний.
На позиции синих командир танка двести семь сказал угрюмо:
– Цыплаков уже начал. А что же мы?
Бугаев, угрюмый толстомордый сибиряк из дальней тайги, молча
вдавил педаль до отказа. Танк прыгнул, их прижало к жестким сидениям. Радист
торопливо закричал в микрофон:
– Всем-всем!.. Двести седьмой прощается с Родиной.
Всем-всем...
Водитель скорчился на сидении, прилип к рычагам, ибо танк,
на который он нацелился, словно почуял его взгляд, начал на ходу рыскать из
стороны в сторону.
– Не уйдешь, черномазый...
Командир живо представил на водительском сидении
американского танка жирного негра, тупого и наглого, который явился трогать
русских женщин, швыряться долларами, сыто рыгать и хаять все русское,
