Краснохарев, тяжелый и еще больше погрузневший, проговорил
осторожно:
– Платон Тарасович, не обессудьте, но по правилам я
подаю в отставку вместе со всем кабинетом. А уж потом вы назначаете нового, а
тот формирует правительство и представляет вам на одобрение...
Кречет отмахнулся:
– Да знаю я эти процедуры! Все так и сделаем. Но сейчас
давайте работать, чтобы не терять ни дня, ни часа! Страна уже и так потеряла
несколько лет.
По кабинету пронеся шумок недоверия. А Краснохарев, ничуть
не обрадованный, развел руками:
– Ну... в любом случае, мы хотели бы больше знать, чего
вы хотите. На самом деле. Обещания на выборах это одно...
Он смотрел спокойно, даже с некоторым брезгливым
облегчением. Ну и отстраняй, говорил его взгляд. Осточертело это премьерство.
Всех собак на тебя вешают! Вернусь в свою промышленность, там мне все еще нет
равных. И Рургаз, и Бескиды, и Богемия помнят, кто поставил на колени.
Кречет взглянул в упор:
– Мои слова с делом на расходятся. Что обещал, то
выполню. Нет – пущу пулю в лоб. Но я знаю, с чего начинать! То, без чего не
сработает ни
бы овладела умами. Которая заставила бы трудиться даже
тогда, когда уже силы кончились, когда ни рубль, ни доллар не поднимут с ринга.
Или с дивана.
Усачев поднял руку, как школьник на уроке:
– Господин президент... я что-то пока не понял, зачем
позвали меня.
Кречет повернулся, вперил в него тяжелый взор налитых кровью
глаз:
– Непонятно? А чего вы ждете?
Усачев развел руками:
– Ну, военно-полевой суд... Заседание тройки... Решение
НКВД о враге народа...
Кречет буркнул:
– А чего-нибудь... еще невероятнее? Чтоб такая
глупость, чтобы и на голову не налезла?
Усачев широко улыбнулся, зубы ровные, хотя, несмотря на
молодость, наполовину изъеденные и желтые:
– Ну, вы предложите мне разработать программу
экстренных мер по оздоровлению экономики.
Кречет буркнул:
– Вот сидите и разрабатывайте.
Усачев остался с раскрытым ртом, а Кречет повернулся к нам.
Я помалкивал, мне нужно время, чтобы вжиться, министры переглядываются
украдкой, но никто не решается раскрыть рот. Когда молчишь, всегда сойдешь за
умного, а раскроешь рот – уже бабушка надвое сказала.
Кречет оглядел всех исподлобья. Голос его был похож на рык:
– Я хочу, чтобы все поняли: произошла не просто смена
президента, а народ потребовал другой курс! Если бы просто смена одной жирной
рожи на другую, то вон сколько рвалось к этому креслу! Все одинаковые, словно
из одного инкубатора. Так что успокаивающие речи о преемственности курса...
знаете куда. О каких реформах может идти речь, если половина кабинета ни на что
не способна!
Коган, министр финансов, вежливо поинтересовался:
– А другая половина?
– Другая, – рыкнул Кречет еще злее, –
способна на все!
– Как верно сказано, – восхитился Коган. – А
какая из этих половин больше?
– Это вам не Одесса, – огрызнулся Кречет. Потом
внимательно посмотрел на Когана, – А что это у нас за министр финансов, у
которого половинки разные?
– Потому что министр, а не математик, – отпарировал
Коган без боязни. – Я-то знаю, что дважды два не четыре или шесть, а
сколько вам, господин президент, угодно. И что бы вы ни говорили на выборах...
гм... словом, как я понимаю, в кабинете будут серьезные перестановки?
Кречет фыркнул:
– Когда в заведении дела не идут, надо девочек менять,
а не мебель.
Коган толкнул Краснохарева:
– Как он элегантно обозвал кабинет министров борделем,
а? А говорят, что прям, как армейский Устав. Умеет выражаться иносказательно!
Краснохарев обиженно сопел, но спорить с грозным генералом
не смел. Кречет хлопнул ладонью по столу, перешептывания затихли:
– Прошу высказываться! И не страшиться самых диких
предложений. Бывает, что в дикости больше смысла, чем в часовом словоблудии
какого-нибудь умника из подкомитета.
Все переглядывались, наконец заговорил Коломиец, министр
культуры, медленно и тщательно выбирая слова, красивый и импозантный, с
благородным одухотворенным лицом стареющего аристократа:
– Подъем экономики невозможен без общего подъема
культуры всего населения нашей великой страны, все равно великой, ибо наши
славные традиции, наши корни и наше мистическое воссоединение с Богом,
нравственные истоки и глубокая одухотворенность народа, что сохранилась,
несмотря на развращающее действие отдельных факторов западной цивилизации...
хотя нельзя не сказать, что западная культура оказывает благотворное влияние на
славянскую, как и наша русская оказала несравнимое ни с чем влияние на весь
просвещенный Запад в лице наших гигантов мысли, таких как Толстой, Достоевский,
Чехов...
Я видел, как посветлели собравшиеся, министр мог говорить
долго и пространно, на то он и культура, а не военно-промышленный комплекс,
дает им время собраться с мыслями, сориентироваться, но Кречет хмурился, на
глазах свирепел, наконец сказал резко:
– Спасибо. Кто еще?
Министр замер с раскрытым ртом. Постепенно на смену
одухотворенности проступала обида. Никогда его не обрывали так бесцеремонно.
Тем более, что никогда не говорил глупости, не допускал в речах нелепых
оборотов, всегда правильно расставлял ударения, в отличие от депутатов и даже
членов правительства.
Премьер сказал, не замечая неловкой паузы:
– Нужен план. Я говорю не о сталинских пятилетках или
хрущевских семилетках, а о планах... вроде ГОЭЛРО, в народе именуемого сплошной
электрификацией всей страны, о плане индустриализации...
– ... построения коммунизма, – подсказал
Кречет. – Да, что-то вроде этого. Плана построения капитализма быть не
может, мы просто не смогли взять твердыню, откатились на исходные рубежи. Но
после поражения в стране царит такое унижение, такой упадок духа, что с нами
справятся не только горстка чеченцев, но и племя мамбо-юмбо!
Яузов задвигался, прорычал:
– Одной ракеты хватит, чтобы не только мамбо-юмбо, но и
всю Африку...
Коломиец, похоже, решил не обижаться на генерала, какая с
солдатни культура, сказал печально:
– А что мы можем? Пресса в руках частного капитала.
Телевидение – тоже. Мы через полгода вступим в третье тысячелетие, двадцать
первый век, а здесь...
Кречет поморщился:
– Какой к черту, двадцать первый век?.. Что за страна,
где идиот на идиоте! Самому тупому из дебилов понятно, что первого января
двухтысячного года начинается последний год двадцатого столетия, а до начала
двадцать первого еще ровно год, но вся тупая рать газетчиков и телевизионщиков
изо дня в день твердит о начале третьего тысячелетия...
