Яузов подвигался в кресле, словно зацепил задницей гвоздь,
зажал покрепче и теперь мучительно вытаскивает, стараясь не показать, чем
занимается, одновременно отвечая президенту:
– Не юли, Платон Тарасович. Чувствуем, что на этот раз
небо может рухнуть.
– Не рухнет, – возразил Кречет. – Вся
незыблемая твердыня Советской власти – вот уж была твердыня! – рассыпалась
без следа, а мир не перевернулся. Сейчас мы просим чуточку подвинуться...
православную церковь, и мир тоже не перевернется. Хотя, признаю, церковь сидит
в нас крепче, чем сидела Советская власть. Но опять же, сидит лишь потому, что
другой человек не знает!.. Коммунисты запрещали все другие партии, а наша
церковь запрещала все другие церкви, костелы, мечети, храмы, пагоды... хрен его
знает, что там есть еще.
Коломиец проговорил осторожно и предостерегающе:
– Вы очень правы, Платон Тарасович... Вы очень правы!
Церковь сидит крепче Советской власти.
– Это только кажется, – возразил Кречет. –
Была бы церковь жива, разве бы терпела засилье в нашей жизни колдунов,
астрологов, ясновидящих, магов, прорицателей?.. Ведь это ее прямые враги! Когда
вижу порнуху и всякую дрянь на экранах, спрашиваю себя: почему церковь, имея
такие огромные богатства, не профинансирует ни одного фильма? Где действовали
бы не маги-чернокнижники, а святые угодники... или как их там, пусть даже
рыцари, что искали Грааль, или о попах, что исцеляют прикосновением или
молитвой?.. Да потому, что церковь только существует. Но не живет!.. А на хрена
нам такое образование, что только числится, а не возвышает души, не трудится
над человеком?..
Я осторожно вставил:
– Наша церковь приносит нам колоссальнейший вред не
тем, что не работает над человеком, а что не позволяет работать другим. Это вы
хотели сказать?
Кречет кивнул:
– Спасибо. Да, это собака на сене. Сам не гам и другому
не дам. А именно церковь отвечает за состояние души, как вон Коган отвечает за
их кошельки. Но с Коганом ясно: пашет. А не будет пахать – заменим. А еще лучше
– повесим.
– А что скажет... народ? – спросил я, на миг
самому стало неловко от такого вопроса, но Кречет уже кивнул понимающе.
– Народ?.. А что сказало это стадо, когда рушили их
святыни, а их самих загоняли в Днепр, заставляли отрекаться даже от своих имен,
а взамен насильно давали непонятные на иудейском, греческом?.. Сейчас этот
народ уверен, что имя Иван – русское, Христа считает своим богом, в молитвах
просит бога Израиля помочь, спасти... Будет так же точно кланяться Аллаху.
Может быть, даже лучше.
– Гм, я не точно выразился... Не народ, а те, кто стоит
за православным народом. Церковники.
Кречет выдержал многозначительную паузу:
– Есть кое-какие идеи. Даже не идеи – разработки.
– Но...
– Православию придется потесниться, – сказал
Кречет жестко.
Странно, мы уже много раз слышали эти слова, но сейчас всех
обдало холодом. Похоже, президент в слово «потесниться» вложил более жестокий
смысл.
В гробовом молчании Коган вскрикнул, посмотрев на часы:
– Ого! Опять за полночь! Жена меня убьет.
– Скажи, что это я виноват, – предложил Кречет
великодушно.
– Я всегда так говорю, – сообщил Коган и отбыл с
хитрой жидовской мордой.
* * *
Когда я открывал дверь, Хрюка ломилась с той стороны. Едва
открыл, она выпрыгнула, вильнула хвостом и тут же помчалась по коридору,
оглянулась уже у лифта.
– Виноват, виноват, – закричал я, – с меня
штраф!
Бедная собака едва дождалась пока медлительный лифт сползет
с четырнадцатого, а тут еще на девятом подсел какой-то тип, вроде бы не из
нашего дома, местных знаю хотя бы в лицо. Он жалко улыбался, некоторые даже
очень сильные люди панически боятся собак, а когда лифт открылся, Хрюка
выскочила пулей, я выбежал следом, и больше незнакомца не видели.
Несчастная зверюка раскорячился недалеко от крыльца, на
ближайшем же газоне, из-под нее вытекала такая огромная и горячая лужа, что
даже я со стыдом и жалостью удивился, как столько помешалось в одной собаке.
Погуляв, вернулись, и только тогда обнаружил, что код
набирать в полутьме вовсе нет необходимости, кодовый замок сломан, а пружина со
двери сорвана.
Когда-то консьержка сидела круглые сутки, но теперь старушка
показывается только утром, когда народ выбегает на работу, да на час-другой в
то время, когда возвращается. И сейчас, глядя на пустой подъезд с настежь
распахнутой дверью, я впервые ощутил, что как-то неуютно и даже тревожно.
В квартире, Хрюка попробовала взобраться на колени. Я
отстранил, но с неловкостью, ребенок не понимает, почему вчера можно было, а
сейчас нельзя.
– Охраняй, – сказал я вполголоса. – Помнишь,
тебя обучали охранять?
Она помахала хвостом, уверяя, что загрызет даже соседей,
если они попробуют спереть пакет, на котором нарисована собака.
За компьютер я сел, невольно прислушиваясь к голосам в
коридоре. Наконец разозлился на собственную трусость, каждый из нас когда-то да
умрет, включил телевизор, все-таки музыка, углубился в работу.
Когда далеко за полночь вырубил пентюль, Хрюка уже лежала на
моем месте и отчаянно притворялась, что крепко спит, что будить ее бессовестно,
что она такая маленькая и жалобная, что если ее тронуть, то это будет
преступление больше, чем оставить в России православие...
– Хватит притворяться, – сказал я. – Брысь,
свиненок!
Когда жена уезжала на дачу, Хрюка наловчилась ночью
прокрадываться на ее место. Спала смирно, тихонько, но, разомлев и начиная
вживаться в свои собачьи сны, подрыгивала лапами, пиналась, я просыпался
раздраженный, сгонял безжалостно. А потом научился не пускать в постель вовсе.
Хотя и каждый раз с боем.
* * *
Утром, когда вывел ее на прогулку, консьержки уже не было, а
вместо замка болталась пустая железная коробка. Хрюка, не обнаружив собак, все
гуляют раньше, быстро сделала все дела, за скорость она получала по два
фролика, а когда вернулись к подъезду, туда как раз подрулила черная машина.
Володя опустил стекло, помахал жизнерадостно:
– Не торопитесь, я могу ждать хоть до вечера!
– Размечтался, – ответил я.
Я думал, приеду если не первым, то одним из первых, но когда
переступил порог кабинета, там уже сидели почти все из команды президента. Мне
показалось, что я ударился лбом о стену напряжения и сдержанной вражды. На меня
смотрели искоса, кивали холодно, никто не подошел, не поздоровался за руку. Что
ж, я сам не люблю эту дикарскую привычку ощупывать друг другу ладони,
выискивая, нет ли там камня и уверен, что пора с нею расставаться.
