Ученого было жаль.
Себя еще жальче. Совесть вежливо молчала, позволяя Лотте самой разбираться. А разум нашептывал, что Лотта вполне может компенсировать все неудобства. Например, нанять сиделку.
Двух.
Да хоть передвижной госпиталь организовать… но совесть ехидно помалкивала.
Оказавшись в коридоре перед каютой, Лотта велела себе успокоиться. Даже если Кахрай не согласится, он ведь не съест ее.
Впрочем, спустя минуту Лотта уже не была так уверена. Кахрай возвышался над ней, как сигнальная башня над волнами. И руки на груди сложил.
Нахмурился.
— Добрый день, — сказала Лотта, чувствуя, что немеют колени. Прежде с ней подобного не случалось, но вряд ли следовало считать это онемение признаком большой любви. От любви заикания не появляется. И язык не присыхает к нёбу. — Точнее вечер. Почти ночь.
— Добрый, — согласился Кахрай.
— А… я к вам.
— Заметил.
Издевается он, что ли?
— Мне с вами нужно поговорить, — она сделала вдох и выпалила. — Сколько вы стоите?
— Что? — брови сошлись над переносицей.
— Я хочу вас нанять, — Лотта поняла, что предыдущее ее высказывание прозвучало донельзя двусмысленно. — На время. Ничего такого… мне просто нужно сопровождение надежного человека.
— Меня?
— Вы выглядите надежным.
— И человеком являюсь.
Определенно, издевается. Лотта вздохнула и сказала:
— Может, впустите?
— А вы с чулками?
— В каком смысле? — чулки она как раз и не надела, потому как климат на корабле был стабильным, да и новые брючки сами по себе были хороши, безо всяких чулок.
— Ни в каком. Забудьте, — он посторонился, но не отступил, и Лотте пришлось протискиваться мимо, так близко, как никогда-то прежде она не стояла к другому человеку.
Не считая доктора.
И, быть может, старого бабушкиного приятеля, с которым Лотте позволялось танцевать. Но тот, сухонький старичок, знающий все о птицах Старого света и правильных манерах, был безопасен. А здесь… здесь Лотта почувствовала, что сердце ее самым пошлым образом рухнуло в желудок, а потом вернулось в грудную клетку, как и положено приличному органу.
И застучало.
Засбоило.
Может, уйти, пока она глупостей не натворила? Впрочем, Лотта догадывалась, что натворила уже изрядно глупостей. Убедившись, что в каюте ничего-то не изменилось, даже кресло с застывшей мумией ученого стояло на прежнем месте, Лотта присела.
— Я попала в неожиданно… неприятную ситуацию. И имею все основания предположить, что мои родственники желают от меня избавиться.
Она выпрямила спину.
И велела себе не смотреть на Кахрая, который по-прежнему застыл в дверях. И руки сцеплены. И… и вообще, мог бы сочувствие проявить к девушке, в беду попавшей. В книгах все герои проявляли сочувствие к девушкам, попавшим в беду, причем даже когда беда была не такой всеобъемлющей.
А этот… неправильный.
Лотта разозлилась. И на себя. И на него. И на ученого, который вдруг ожил и промычал что-то жалобно-мучительное, пробуждая совесть.
— К сожалению, я повела себя не самым разумным образом, что и привело к нынешней ситуации, — Лотта сложила руки на коленях. — Реальность такова, что мои шансы вернуться домой… боюсь, без помощи не выйдет.
— И зачем родне, — голос прозвучал неожиданно насмешливо. — Убивать скромную писательницу?
Лотта прикусила губу.
Врать?
Что-то подсказывало, что вранье все испортит.
— Из-за денег.
— Вам так хорошо платят?
— Семейные капиталы, — Лотта поднялась. — Извините, кажется, я ошибалась…
— Семейные, стало быть? — Кахрай заступил дорогу, и как-то легко у него получилось. Вот он стоял в стороне, а вот уже перед Лоттой и так, что носом она упирается в его грудь. Мелькнула мысль, что в отличие от ее обладателя, грудь вполне себе годится для романа.
Огромная. Массивная.
Повышенной, так сказать, могучести.
— Бры-рым, — просипел великий ученый, и кресло под ним дернулось. — Т-ы-ыр.
— И с чего вы решили, что вас собираются убить?
— Шоколад, — Лотта загнула палец. — Чулки с ядом… какой-то редкий, анализатор его даже не определил точно. Мост опять же. Я совершенно уверена, что не было ни предупреждающей таблички, ни закрытой двери. Ладно, табличка, но дверь мы ведь не взламывали!
— Не взламывали, — согласился Кахрай. — То есть, убить пытались вас?
— А кого еще? — она удивилась вполне искренне. А Кахрай хмыкнул и добавил.
— Действительно… что ж, если так, думаю, нам стоит присесть и обсудить все более детально.
— Угрм, — то ли согласился, то ли наоборот, его подопечный.
Девица выглядела столь отвратительно наивной, что злость брала. На себя в том числе, потому что все сводилось к двум вариантам. Либо она невероятно хитра, либо Кахрай идиот. И чутье подсказывало, что второе куда как более вероятно.
А чувствовать себя идиотом кому понравится?
Вон, и великий ученый, надежда Галактики, рожи корчит, то ли речь разрабатывая, то ли пытаясь показать, что думает об интеллекте Кахрая. И ведь правду думает.
Куда уж правдивей.
А рыжая села, ручки на коленях сложила, смотрит превнимательно, изучая. Может, все-таки она? Хитра, коварна, почуяла, что кто-то был в комнатах и нанесла упреждающий удар. Про чулки опять же упомянула, а у наивной девицы в гардеробе таких чулок быть не должно.
Девица же кивнула.
Улыбнулась этак, вежливо, аккурат, как тот тип, что предлагал кредит на оздоровление сестрицы всего-то под пять процентов годовых и небольшое сопровождение, в сумме сложившееся в тройную переплату… стало как-то вдруг не по себе.
— К сожалению, я не могу раскрыть некоторых деталей, — начала она, разглаживая коленки. Хорошенькие такие коленки, гладенькие и кругленькие. — Но ситуация сложилась в высшей степени для меня неприятная.
Когда она так говорила, то вновь же напоминала того типа, который почти уболтал сестрицу. Типу, правда, Кахрай руку сломал.
А эта вот губу покусывает.
И нервничает.
Хочет показаться спокойной, только все равно нервничает. Хмурится. Губами шевелит, будто спорит с кем-то. Головой встряхивает, и рыжие кудряшки скачут.
— Так уж получилось, что исторически семья у нас большая, но капиталами управляет кто-то один. До недавнего времени… — она осеклась, чтобы добавить. — До относительно недавнего времени управляла бабушка. И она передала дело мне…
