Незаданные вопросы
Правда, при знакомстве с этими концепциями возникает впечатление, что их авторам и сторонникам что-то упорно мешало додумать их до логического конца. В самом деле, если эволюция так же однозначна и целеустремленна, как эмбриональное развитие — то как вообще могут образовываться различные формы?
В дарвиновской модели все просто: новые виды возникают путем дивергенции — разделения видов имеющихся. Но если эволюция каждого вида нацелена на строго определенный результат и управляется неким механизмом, пресекающим и исправляющим любые отклонения от этого идеала, то никакой дивергенции, никаких «вилок» в ней быть не может — как их не бывает в эмбриональном развитии. Там если отклонения от стандартной схемы развития слишком велики, чтобы механизмы коррекции могли их компенсировать, развивающийся зародыш или личинка, скорее всего, просто погибнет. Бывает, что такой зародыш все же доживает до рождения или вылупления, но появляется на свет с тяжелыми врожденными уродствами — морфозами (к такому результату приводит, например, печально известный талидомид). Но это все явные патологии, а примеров «альтернативного онтогенеза», который мог бы заканчиваться разными, но одинаково жизнеспособными формами, нет
[189].
Выходит, если эволюция подобна эмбриональному развитию, то у каждого современного вида должна быть собственная эксклюзивная вереница предков, ни один из которых не является также предком какого-либо другого современного вида. А это уже противоречит не только здравому смыслу, но и данным палеонтологии: как правило, та или иная группа впервые появляется в геологической летописи в виде одной или немногих форм и лишь позже наращивает свое разнообразие. Скажем, наш собственный тип — хордовые — известен с начала кембрийского периода, но тогда он был представлен немногочисленными мелкими существами, напоминающими современного ланцетника. Позже появляются весьма разнообразные рыбы, в девонском периоде к ним добавляются амфибии, затем — рептилии, млекопитающие. Последними, уже в середине юрского периода появляются птицы — самый многочисленный сегодня (если считать по числу видов) класс наземных хордовых. При этом каждый новый класс не сменял прежние, а добавлялся к ним. Как это может быть, если эволюция имеет цель? Почему одним видам кистеперых рыб суждено было развиться в амфибий (и далее — в рептилий и т. д.), а другим, очень похожим — так и остаться кистеперыми рыбами? Неужели у эволюции одних и других были разные цели? А какая цель могла быть у эволюции тех групп, которые не оставили потомков, — скажем, у трилобитов? Привести их к вымиранию?
Все эти вопросы (а главное — то, что многочисленные сторонники финалистской трактовки эволюции их словно бы и не замечали) наводят на мысль, что популярность финализма была основана не на том, что он лучше соответствовал известным фактам или позволял понять в эволюции что-то, что не могли объяснить другие теории, а на том, что слишком многим ученым того времени очень хотелось видеть в эволюции именно такой процесс. Очень хотелось думать, что эволюция — это не безличный, самопроизвольный и непредсказуемый процесс, а реализация мудрого и величественного замысла — конечная цель которого, разумеется, куда более благородна и возвышенна, чем презренная приспособленность. Недаром среди авторов-финалистов мы видим не только биологов, но и философов, причем исключительно идеалистического направления.
Как бы там ни было, финализм разделил судьбу прочих недарвиновских эволюционных концепций XIX века: не достигнув за несколько десятилетий своей популярности никаких заметных успехов в понимании эволюции, с приходом нового столетия он начал тихо увядать. Дольше всего финалистские концепции держались в палеонтологии (которая по разным причинам оставалась своеобразным заповедником антидарвинизма вплоть до 1950-х годов), но после прихода в эту область идей СТЭ он вышел из моды и там. Сегодня в научных журналах вы не найдете, пожалуй, ни одного конкретного исследования, авторы которого исходили бы из финалистской (или вообще телеологической) трактовки эволюции. Но за пределами собственно научного дискурса финалистские опусы можно встретить и сегодня — причем в качестве довода в них по-прежнему приводится сходство между онтогенезом и филогенезом. Пишут это обычно люди, чей основной род занятий далек от биологии — что позволяет предположить, что их представления об этой науке (в том числе и о требованиях к теориям в ней) остались на уровне XIX века. Но бывают и исключения. «Едва ли правильно думать, что развертывание заключенной в ДНК наследственной информации осуществляется в этих процессах [онтогенезе и филогенезе — Б. Ж.] принципиально различными способами», — писал, например, уже в нашем веке один известный российский генетик (ныне покойный, так что имя его я называть не буду). Трудно предположить, что уважаемый ученый не понимает, что в процессе эволюции заключенная в ДНК наследственная информация не «развертывается» (как в онтогенезе), а изменяется — и что в этом-то, собственно, и состоит процесс эволюции. Однако ни профессиональное образование, ни докторская степень не избавляют человека от детского взгляда на мир, требующего во всем видеть чей-то замысел
[190], а самого себя считать главной ценностью мироздания — если уж не «венцом творения», то хотя бы Целью Эволюции.
Но мы отвлеклись от того, с чего все началось: почему животное, развиваясь, часто повторяет вкратце эволюционный путь своего вида? Финалистские теории, вдохновленные этим сходством, не смогли предложить в качестве объяснения ничего, кроме туманных рассуждений о цели и замысле. А нет ли объяснений получше?
Биогенетическое беззаконие
К началу ХХ века стало ясно, что соответствие между онтогенезом и филогенезом не такое уж точное. Причем степень этой «неточности» и ее конкретные проявления могут быть самыми разными — вплоть до того, что порой только будучи абсолютно уверенным в том, от кого произошла та или иная группа животных, можно углядеть в их онтогенезе какие-то смутные следы этого происхождения.
Накопились и чисто теоретические проблемы. Например, было непонятно, как трактовать феномен личинок. С одной стороны, всякая личинка — несомненная стадия онтогенеза и в качестве таковой должна, согласно Геккелю, воспроизводить какие-то этапы видовой эволюции. С другой — личинка, в отличие от зародыша высших позвоночных, обитает не внутри яйца или материнского тела, где ей были бы обеспечены все необходимые ресурсы. Это активный организм, которому надо достаточно долго прожить в собственной среде обитания (часто не совпадающей со средой обитания взрослой формы), а порой и выполнить ряд специфических функций, не связанных непосредственно с ростом и развитием. У многих насекомых продолжительность личиночной стадии во много раз превышает продолжительность жизни взрослой формы; у некоторых взрослая форма вообще не питается, живя за счет запасов, накопленных личинкой. Едва ли не у всех сидячих и многих малоподвижных животных личинка так или иначе выполняет расселительную функцию (вспомним речную жемчужницу и ее личинку-глохидия из главы 11). У многих паразитов со сложным жизненным циклом взрослой форме предшествуют несколько последовательно сменяющих друг друга стадий, каждая из которых тонко приспособлена к попаданию в тело соответствующего хозяина и развитию в нем.
