И с этими словами я ушла и оставила его сидеть там, где он сидел в компании моего кота, потому что уже пора было будить Родео и проехать еще пару сотен миль. И, кстати, я не лукавила – мне действительно надо было в туалет, и срочно.
Глава семнадцатая
Иногда, когда едешь по трассе долго-долго, и асфальт под тобой гудит, и солнце светит в окна сбоку, а весь остальной мир сливается за стеклами в неразличимую полосу, происходит что-то волшебное. Нет. Слово «волшебное» тут не к месту. «Волшебное» звучит фальшиво, это что-то мишурное, что-то миленькое. А это ощущение, то, о котором я говорю, – чуть ли не полная противоположность мишуре и фальши. Оно искреннее, глубокое и неизменно ровное, как сглаженная рекой галька. Вот что это за ощущение: ты как будто взлетаешь, как бы воспаряешь над землей, и шоссе остается далеко внизу, словно минута, которая сейчас для тебя протекает, взмывает ввысь, отрываясь от всей твоей остальной жизни – от прошлого и будущего. В эту минуту тебе абсолютно все равно, где ты была только что и где будешь вскоре; ты ненадолго – успеваешь разве что сделать несколько вдохов и выдохов – оказываешься одновременно повсюду и нигде, и чувствуешь, как душа открывается чему-то главному, какой-то истине, которая почти постоянно таится от людей. Все равно как научиться ездить на велосипеде: мир, который только что вихлялся вокруг тебя влево-вправо, вдруг совершенно нежданно выравнивается, нащупывает размеренный, гармоничный ритм, и устанавливается равновесие, которое чувствуешь даже костями, равновесие, о котором и знать не знаешь, пока оно не установится в тебе и вокруг тебя; ты больше не падаешь – нет, теперь ты летишь, и вокруг все поет, и вокруг все становится всамделишное, оно, что называется, «дышит подлинностью». Вот какое оно, это ощущение, о котором я говорю.
Брось, Койот, не дури. Ты заговорила как Родео. Бред какой-то. Ну да, пока сами такого не почувствуете, – да, бред. Но стоит узнать это ощущение на собственном опыте, станет ясно: и вовсе это не бред, не чушь, не пурга.
Короче, утром того первого дня, когда с нами ехали Сальвадор и его мама, я пережила одну из таких минут.
И вот как это было.
Утро было еще раннее, когда сонные глаза еще слипаются и шуметь как-то неохота – не то настроение. Было тепло, но не жарко, и мы наполовину опустили несколько стекол, чтобы нас освежал ветерок. За рулем был Лестер. Мы с Сальвадором сидели на разных краях дивана – я читала, он просто смотрел в окно. Миссис Вега сидела напротив нас на Троне, Родео – на полу, привалившись к своей койке, лениво пощипывая струны гитары.
Он даже не играл никаких песен – просто подбирал аккорды, но затем прорезалась песня, и он отдался ее течению, и я поняла, что это за песня. Одна из моих любимых, и, когда Родео начал мурлыкать слова, я не удержалась и стала подпевать. Сначала мы оба пели вполголоса, но потом наши голоса сплелись, и мы запели погромче, широко раскрывая рты, чтобы выпустить песню на волю. Наши с Родео взгляды встретились, и, распевая, мы обменялись улыбками. Боковым зрением я видела, что Сальвадор и его мама смотрят на нас, и, наверно, тут легко было бы застесняться, но, черт возьми, это же моя собственная гостиная, даже если она мчит со скоростью семьдесят миль в час, так почему бы мне в своей гостиной не петь?
When the light is on my side
Love reveals itself to me –
Then I can, yes, I can,
Песня довольно медленная, но вроде как требует, чтобы ее не пели, а орали, и следующий куплет мы, запрокинув головы, грянули во всю глотку.
– Браво! Зажигай! – крикнул Лестер из кабины. Я улыбнулась еще шире и заголосила уже по-настоящему. Услышала, что к нашим голосам украдкой присоединилась ритм-секция: а-а, миссис Вега хлопает в ладоши, и не просто в такт, как почти все люди, а с хитростями… как это у музыкантов называется, «с опорой на офф-бит», что-то выделяя хлопками, иногда что-то выкрикивая. Песня заиграла новыми красками. Родео зааплодировал миссис Веге, ослепительно улыбнулся, а я заметила, что коленка Сальвадора дергается в такт музыке и его подбородок трясется – так, почти незаметно.
Я пошарила под диваном, где мы хранили бубен – один из нескольких, что у нас были, просто на всякий случай. Достала его, кинула Сальвадору. Он поймал бубен, но вдруг как-то оробел и уставился на меня удивленно.
– Играй! – подбодрила я его и выдала последние строчки второго куплета:
When you’re tired, and you’re torn,
Humankind seems filled with misery –
Then you can, yes, you can,
You can be set free.
[14] Сальвадор сидел истуканом, и я засмеялась, укоризненно качая головой. Черт возьми, как можно стесняться играть на бубне? Просто колоти им об коленку, и все дела.
Родео вздумалось исполнить соло на гитаре – не очень-то умелое, а Сальвадор спросил у меня: – Кто это? – а я сказала: – Мы! – сказала, улыбаясь, балдея от чувства полета, а Сальвадор переспросил: – Нет, это самое, кто эту песню раньше пел? – а я ему: – Ленгхорн Слим! – а он только: – Кто? – а я ему: – Неважно, теперь мы ее поем, играй давай! – и дотянулась до него и шлепнула по бубну, который он все еще держал опасливо, словно бомбу какую-нибудь, вот чудак!.. Я шлепнула по бубну, и Сальвадор поежился, но все-таки начал играть, просто колотить в такт бубном по ноге – самый ленивый способ играть на бубне, но лучше, чем не играть вообще, и веселый перезвон вписался в песню, словно так и надо, и мама Сальвадора захлопала в ладоши погромче, а мы с Родео перешли к последнему куплету.
[15]
Айван – наверно, эта наша свистопляска нарушила его сон – выглянул, позевывая, из-за занавески моей комнаты, но тут же замер, разглядывая всю нашу компанию. Похоже, концерт не произвел на него большого впечатления. Он прошел вперед, огибая музыкантов, топорща прямой, как палка, хвост, и вспрыгнул мне на колени. Посмотрел на меня своими невероятными кристаллами голубого хрусталя, и я почесала его за ушком.
Как здорово, что Айван выбрал мои колени, хотя на выбор у него было пять пар.
Мое сердце наполнилось радостью до краев. Я пела песню вместе с Родео, чуть-чуть перекрикивая ритмичные хлопки и гул бубна, и весь мир вокруг меня кипел весельем, и Лестер колотил пальцами по рулю, как по барабану, и следил за дорогой, чтобы мы летели, не снижаясь, и единственный и неповторимый Айван грел мне колени: тут-то оно и возникло, то самое ощущение, ощущение, что воспаряешь над землей. Я сидела в самой гуще музыки, среди всех, и у всех душа пела, и это длилось, казалось, целую вечность, и казалось, что это было и будет всегда, и казалось, это маленькая частичка того, что на свете всего главнее. И казалось, это семья. У меня приятно защемило сердце.
