За прилавком стоял парень. Судя по его лицу, он томился от усталости и скуки. Он смотрел маленький телевизор, кое-как примостившийся на прилавке. Когда над дверью звякнул колокольчик и вошла я, он обернулся.
– Ночь на дворе, а ты не спишь, – сказал он довольно дружелюбно.
– Который час?
Он глянул на настенные часы:
– Без нескольких минут четыре. Четыре утра. Тебе давно пора баиньки.
– Мы сейчас где? – спросила я.
Но в этот момент вбежал Лестер, в мятой рубашке, в которой спал, с припухшими со сна глазами, растерянно моргая: – Где мы, Койот?
Я обернулась к продавцу, вопросительно, настойчиво подняв брови. Он опешил:
– Вы в Уоллове. Ну, точнее, Уоллова тут рядышком.
Я протянула руку в сторону Лестера, рявкнула: – Телефон!
Он нащупал телефон в кармане, сунул мне, я потюкала по экрану и громко выругалась.
– Ты чего? – спросил Лестер.
– Уоллова, – ответила я и показала ему экран. – Уоллова, штат Орегон. Совсем не по пути к Поплин-Спрингс. – Увидев карту, Лестер только рот разинул. – Даже и близко нет. Мы отклонились от маршрута, наверно, четыре часа назад. Рванули в другом направлении.
Я вскинула голову, спросила продавца:
– Где Родео?
– Родео? – озадаченно переспросил он. Мне было некогда его просвещать.
– Родео? – заорала я и побежала вглубь магазина. – Родео?
Толкнула дверь мужского туалета.
– Родео? – Нет ответа. Распахнула ногой дверь единственной кабинки. Пусто.
Вернулась с топотом к прилавку:
– Где он? Где Родео?
Продавец уже вскочил: явно насторожился, что какая-то девчонка носится по магазину и громит мужские туалеты.
– Родео? Такой бородатый, что ли?
– Да! Ну? Где он?
– Взял шесть банок пива и вышел через черный ход. Отец твой, что ли? Или кто?
– Или кто, – ответила я, выбегая через черный ход. Глаза налились слезами, кулаки крепко сжались, а сердце болело и колотилось, колотилось и болело.
Глава тридцать шестая
Отыскать Родео было несложно.
Луна светила чертовски ярко. Почти полнолуние. За парковкой начиналась узкая тропинка, которая вела в глубь небольшой рощи.
В лунном свете я прошла по тропинке через рощу, спустилась к реке.
Это была скорее речушка, чем река, но красивая – посеребренная луной.
Посреди реки, скорее далеко, чем близко, был маленький островок – наносной, песчаный. На островке – бревно, заброшенное туда волнами и прочно там застрявшее. А на бревне, спиной ко мне, сидел Родео. Я скинула шлепанцы.
Речка была не то чтобы холодная и не то чтобы глубокая. Мне даже не по колено, а мельче. Август как-никак. Я и не заметила, как перешла вброд.
Мои босые ноги ступили на мягкий песок островка. В других обстоятельствах это было бы приятно.
Я обогнула бревно, встала перед Родео. Он на меня даже не посмотрел. Только приложился к бутылке, сделал жадный глоток: в горле зажурчало.
– Родео.
Молчание.
– Родео!
Его взгляд наконец-то скользнул в мою сторону:
– Чего?
Я замялась. Я знала Родео как свои пять пальцев. Обычно я знала, как подтолкнуть его к нужной мысли. Или отвлечь от ненужной. Я умела играть на струнах его души. Но теперь… теперь все было совсем по-другому. Плохо дело.
– Мне…. Родео, мне не нравится, когда ты пьешь.
Глаза Родео повлажнели:
– А-а… Да и мне тоже не нравится, птичка, – он запрокинул голову, снова хлебнул из бутылки. – Но куда ж деваться.
Я молча возвышалась над ним, не спуская с него глаз. Все мысли перепутались, в висках стучала кровь.
Он поднял глаза.
И сказал: – Все, не едем.
– Нет, едем, – ответила я.
– Нет, не едем. Я не стану туда возвращаться. И ты тоже. Я не стану прыгать в омут головой, кашка-ромашка, и тебя тоже в омут не пущу. Мы останемся там, где нам ничего не угрожает, ты и я, вместе.
– Нет, Родео, я должна…
– Ни за что. Это не вариант. И точка. Мне очень жаль. Но эту затею пора бросить. Пока тебе не станет больно.
Я вдохнула. И еще раз вдохнула. Эти вдохи дались мне с трудом. Воздух вставал колом в горле и щипал нос. Вдохи и всхлипы боролись между собой за место в моих легких.
Пора. Пора высказать все вслух.
Живи так, чтоб ни о чем не жалеть, сестренка.
– Поздно, – сказала я, а Родео недоуменно сощурился и сказал: – Что? – а я сказала: – «Пока тебе не станет больно»? Поздно, Родео. Давно уж поздно. Мне уже больно. Мне делали больно. Мне делали больно пять лет. И это делал ты. И в эту самую минуту ты тоже делаешь мне больно. Так что нечего рассказывать, что ты так поступаешь, чтобы нам не было больно. Да неужели? Ты беспокоишься только о себе. Ты с самого начала только о себе и думал.
У Родео отвисла челюсть:
– Нет, пташка, нет. Послушай, нам это просто не нужно, нам не нужно…
– А мне нужно. Очень-очень. Я больше не могу жить так, как мы живем столько лет. Не могу. Мне нужно сделать это. И мне… и мне… и мне нужен ты, папа, – даже в лунном свете я увидела, как он побледнел, когда я произнесла слово, которое запрещалось мне уже пять лет. И потому я повторила: – Мне нужен ты, папа.
И тогда рыдания взяли верх. Не давали мне дышать нормально. И сквозь пелену слез лунный свет показался мне алмазной россыпью.
Родео откинулся назад. Сердито отвернулся. Не просто отвел взгляд. Повернулся ко мне спиной, уставился во мрак.
– Послушай, – сказал он дрожащим голосом. – Послушай, ты же знаешь, что тебе нельзя называть меня…
– Почему? Почему же, папочка?
Что это я, как маленькая: назвала его «папочкой». Ну и ладно – мне уже все равно. Я и так вела себя как маленькая: голос срывался, по щекам бежали горячие слезы. Мне было уже все равно, абсолютно. Переживания вертели мной, как хотели: душили, вытесняя воздух из легких, довели до слез, и я больше не могла ни дышать, ни смотреть, а могла только чувствовать, чувствовать, чувствовать.
Мне хотелось почувствовать себя маленькой. И вправду хотелось. Хотелось почувствовать себя маленькой девочкой, у которой есть папа: папа обнимет и все неприятности прогонит. Мне хотелось почувствовать себя маленькой девочкой, у которой есть папа. Просто есть папа, и все.
– Ты знаешь почему, Койот. Ты знаешь почему, попутчица моя дорогая, – голос у него был сладкий, нежный, умоляющий.
