От многократных повторов вопрос казался риторическим.
– Не могу сказать.
– Но почему?!
Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.
– Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.
– Ладно, оставим этот разговор. Будешь готова – зови.
Он вышел, а я стала обтираться губкой. Руки и ноги у меня дрожали. Никогда еще мне не было настолько страшно. Никогда – во всю мою жизнь.
* * *
Оэн и Бриджид вернулись на следующий день. Я поняла это по шумам: Оэн носился вверх-вниз по лестнице, а Бриджид сдавленным голосом внушала ему, чтоб не грохотал: маме, дескать, нужен покой. Уже два раза я самостоятельно доковыляла до ванной – покачивалась, но чувствовала, что двигаюсь всё увереннее. Я чистила зубы и расчесывала волосы без посторонней помощи. Хотелось одеться и выйти к Оэну, но надеть было нечего. В моем распоряжении имелись только две громоздкие ночнушки. Чувствуя себя почти пленницей, я маялась в спальне, курсировала между окнами. В одно была видна подъездная аллея, в другое – озеро, и если я не любовалась серебристой гладью в обрамлении статных дубов, то, значит, высматривала на аллее докторский автомобиль.
Томас, кажется, вовсе не спал. В воскресенье ему таки пришлось уехать по вызову – принимать роды, и я целый вечер провела, осматривая первый этаж большого дома. Перед отъездом Томас зашел ко мне в спальню – думал, меня нельзя одну оставлять. Я заверила, что не боюсь и не буду скучать. Большая часть моей взрослой жизни прошла в одиночестве. Я к нему привыкла и не тяготилась им.
Я успела исследовать только столовую, которую в обычные дни не использовали, просторную кухню и две комнаты, где Томас, судя по обстановке, принимал пациентов и оперировал. Мне и этого хватило. Я легла в постель, успев подумать: «Слава богу, в спальню не надо подниматься по ступеням». Лестницу я бы не осилила.
Назавтра прислуга вернулась с выходного. Вечером ко мне в спальню вошла девочка в белом переднике поверх длинного платья без излишеств. Ее белокурые косы спускались до талии. Она принесла на подносе тарелку супа и кусок хлеба. Пока я ела, девочка с удивительным проворством перестелила мою постель. Уже у двери она вдруг повернулась, прижимая к груди белье, предназначенное в стирку, и сверкнула любопытными глазами.
– Может, еще чего надобно, мэм?
– Нет, спасибо. Зови меня Энн. А как твое имя?
– Мэйв, мэм. Я нынче первый денек работаю. Мои сестры, Элинор с Джозефиной, – те на кухне уже давно, а меня поставили Мойре помогать с уборкой. Мойра – это другая сестра. А я, мэм, работы не боюсь.
– Мэйв О'Тул?!
Ложка не в меру громко звякнула о фарфоровую тарелку.
– Она самая и есть. Отец мой у доктора Смита в управляющих, братья за скотиной ходят да следят, чего на дворе подладить, ну а мы с сестрами к дому приставлены. Всего нас, О'Тулов, десять душ, только меньшой, Барт, еще совсем кроха. Ежели с бабушкой, так одиннадцать выходит, но бабушка – она не О'Тул, она Гиллис. Зато такая старая, что ее можно и два разочка посчитать. – Мэйв рассмеялась. – Мы живем за большим домом. Это вон там, где аллея кончается.
Мэйв О'Тул было от силы лет двенадцать. В ее чертах, еще толком не определившихся, я напрасно пыталась найти старуху. Время подвергло Мэйв слишком многим трансформациям, старуха не проглядывала, ничем не выдавала своего будущего присутствия.
– Очень приятно с тобой познакомиться, Мэйв, – вымучила я.
Она заулыбалась польщенно, склонила головку, будто перед монаршей особой, и попятилась из спальни.
«Энн потом объявилась» – так сказала мне старая Мэйв О'Тул. Она не забыла, потому что я была частью ее собственной истории. Не моя прабабка, а я. Энн Финнеган Галлахер не могла объявиться. В отличие от меня.
23 мая 1918 г.
Весь последний месяц у каждой церкви собирают подписи против закона о воинской повинности. Напрасно Ллойд Джордж распоэзивается насчет славных британских парней, которые из последних сил держат оборону на пятидесяти пяти милях французского фронта, – ирландские сердца на такое не отзываются. Зато нет семьи, где не трепетали бы перед рекрутским набором.
Британцы начали игру в кошки-мышки с политзаключенными – выпускают их, чтобы снова сцапать. Заодно арестовывают тех, кто замечен в пропаганде чего-нибудь национального – например, ведет или посещает курсы ирландского языка, танцует народные танцы, играет в хёрлинг, ведь подобные занятия автоматически способствуют распространению антибританских настроений.
Удивительно ли, что ирландский горшок бурлит как никогда сильно?
Я ездил в Дублин 15 мая. Хотел узнать насчет серии обысков в домах членов Шинн Фейн, запланированных на пятницу. Самого меня в списках не было, но Мик всё равно очень волновался. У него, оказывается, в Дублинском замке свои люди (от них и информация). Короче, Мик настоятельно советовал мне ночевать где угодно, только не дома. Я внял и снял номер в отеле «Ваун». Мы там были с Миком и еще несколькими ребятами – это нас спасло. А вот де Валера и его соратники не послушались, пошли по домам. Теперь они арестованы. Не понимаю, как можно игнорировать советы такого человека, как Майкл Коллинз. Британцы, понятно, ликуют – взяли крупную рыбу. Мик же на рассвете оседлал велосипед и давай колесить по всему городу, прямо под носом у тех, кто ночью не застал его дома.
Успокоенный тем, что мое имя остается чистым, я расхрабрился – сам пошел в Дублинский замок. Лорд Джон Френч
[23], недавно назначенный лорд-лейтенантом Ирландии, был дружен с моим отчимом. Когда я открыл этот факт Мику Коллинзу, он даже присвистнул: ничего себе, дескать, у тебя связи! С лордом Френчем мы пили чай у него в кабинете (да, прямо в Дублинском замке), причем я долго и терпеливо выслушивал жалобы на здоровье, к каковым столь располагает присутствие доктора. Я даже обещал раз в месяц навещать лорда Френча; я посулил ему новый курс терапии (бедняга страдает подагрой). Он, в свою очередь, гарантировал мне приглашение на осенний бал, который сам же и устраивает. Я попытался не скривиться лицом и почти преуспел.
А под занавес почтеннейший лорд Френч заявил, что на новом своем посту первым делом объявит вне закона и Шинн Фейн, и «Ирландских добровольцев», и Гэльскую лигу, и Совет ирландских женщин. Мне оставалось только согласно кивать. Про себя я думал: ну вот, был ГОРШОК с опасным варевом – теперь будет здоровенный КОТЕЛ.
Когда бы я ни приехал в Дублин, мои мысли возвращаются к Энн. Порой я ловлю себя на том, что высматриваю ее на улице, в толпе – словно она осталась здесь, словно ждет: вот я вернусь за ней. Полный список погибших во время Пасхального восстания «Айриш Таймс» опубликовала еще в прошлом году. Деклан Галлахер значится в этом списке. Энн Галлахер не значится. Большое количество останков не удалось опознать. И, конечно, уже не удастся. Никогда.
