– У меня была учительница, так вот она утверждала: художественная литература – это будущее. Документальная литература, хроники, мемуары и тому подобное, – это прошлое. Будущему можно придать любую форму. Прошлому нельзя.
– А порой, – добавил я, – в зависимости от того, кто рассказывает историю, будущее и прошлое становятся одним целым.
Сказавши так, я словно разрушил чары. Мне сделалось безразлично, где пропадала Энн в течение пяти лет, какие тайны хранила. Я одного хотел – чтобы она осталась со мной.
– Мое имя – Энн Галлахер. Я родилась за пределами Ирландии, но Ирландия всегда была частью меня.
Энн говорила – будто очередное стихотворение декламировала. Взгляд ее был устремлен на пламя камина, она оставалась в моих объятиях – и я опять, опять позволил ее голосу, ее дивному умению обращаться со словами увести меня из моей реальности. Энн рассказывала историю Ойсина и Ниав по-новому, или это были новые Ойсин и Ниав – не важно. Я уяснил главное: время не плоское и не линейное. Оно многослойно, и каждый слой проницаем для других слоев. Время движется по кругу, точнее, по спирали. Его циклы разворачиваются, поколение за поколением, всё в том же пространстве.
– Я родилась в Америке в 1970 году, – продолжала Энн. – Мой папа – Деклан Галлахер, нареченный в честь деда с отцовской стороны. Моя мама – Ханна Киф, уроженка ирландского графства Корк, – она поехала в Нью-Йорк на каникулы, встретила папу и больше не вернулась домой. Хотя… не знаю. Может, и вернулась. Может, родина забрала ее, когда оба – папа и мама – погибли. Они утонули, Томас. Катались на яхте, попали в шторм и… Я их почти не помню. Мне было шесть лет. Как Оэну сейчас.
– Ты родилась… в тысяча девятьсот СЕМИДЕСЯТОМ?
Энн не ответила. Не зачастила, не сбилась. Вопрос остался висеть в воздухе, я остался сходить с ума от противоречия между тем, что воспринимал мой разум, и тем, о чем кричало сердце.
Дальше – больше. Энн выдала вовсе уж ни с чем не сообразную фразу:
– Мы с Оэном поменялись местами. Раньше он обо мне заботился, учил меня и воспитывал. Теперь всё наоборот…
Энн замолчала, видимо, сама потрясенная. Я раскачивал кресло. На краю сознания мельтешила мысль: вот странно, я вроде двигаюсь, но остаюсь на месте. Разум мой напоминал теперь стаю рассорившихся птиц.
– Мой дедушка недавно умер. Он родился и вырос в Дромахэре, но покинул Ирландию совсем молодым, чтобы больше не возвращаться. Раньше я не понимала. Всё канючила: поедем да поедем. Теперь, кажется, начинаю понимать. Дедушка знал эту историю, которую мы с тобой, Томас, проживаем, знал, еще когда я и на свет не появилась. Не пускал меня в Ирландию и сам не ехал, потому что боялся.
– Как звали твоего дедушку?
Я эти слова еле выговорил – челюсти суеверным ужасом сковало.
– Его звали Оэн. Оэн Деклан Галлахер. У меня не было человека ближе и дороже.
Голос ее надломился, и я стал молиться, чтобы повествование из притчи сделалось исповедью, а еще лучше – чтобы Энн вообще замолкла, стала просто женщиной в объятиях мужчины, пленительной женщиной. Но нет: она с собой справилась, она продолжала с нарастающим волнением.
– Дедушка заставил меня поклясться, что я отвезу в Ирландию его прах и развею над озером Лох-Гилл. Так я и сделала. Приехала в Дромахэр, взяла лодку напрокат, развеяла прах. Но внезапно сгустился туман, и берега пропали из виду. Туман был ужасно густой, абсолютно белый – потусторонний какой-то, будто я умерла и сама этого не почувствовала. Вдруг из тумана выплыла баржа, в ней – трое мужчин. Я стала кричать, звать на помощь, но раздался выстрел, и я упала в воду.
– Не надо, Энн, – взмолился я: она наговорила достаточно. – Пожалуйста, замолчи!
Зарывшись лицом в ее волосы, я застонал, даром что хотел и пытался сдержаться. Ее сердце, подобно перепуганной пичужке, билось у моего солнечного сплетения, и даже восхитительная мягкость ее грудей не могла отвлечь меня от страха, который, вне всяких сомнений, чувствовала эта несчастная женщина. В известном смысле она мне не лгала – она явно верила каждому своему слову.
– И тут появился ты, Томас. Ты спас меня. Назвал по имени – и я откликнулась. Я думала, конец кошмару. А это было начало. Я угодила в тысяча девятьсот ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ год и не представляю, как вернуться домой.
Последнее слово Энн почти выкрикнула – и зарыдала.
Что мне оставалось? Только гладить ее волосы, да раскачивать кресло, да пытаться выкинуть из головы весь этот бред. Несколько минут я надеялся, что Энн рассмеется, скажет что-нибудь вроде: «Вон куда меня фантазия занесла!» Напрасно. Единственное, чего я добился, – немного унял нервное возбуждение Энн. Я это чувствовал по тому, как расслабились ее спинные мышцы. Мы оба молчали, каждый о своем.
– Раз я озеро пересекла, значит, обратной дороги нет, так ведь, Томас? – вдруг прошептала Энн. Посыл был яснее ясного. И я решил: хватит подыгрывать.
– Энн, я давным-давно не верю в фейри и прочее волшебство.
Голос меня самого напугал. Погребальный колокольный звон и тот, наверно, не так зловеще звучит.
Энн повернулась, чтобы глядеть мне в лицо, и до того она была хороша – черные кудри, будто нимб, – что я еле подавил порыв запустить пальцы в это чудесное, мягчайшее руно, и прильнуть ртом к этому алому, распухшему от рыданий рту. Пусть бы мои поцелуи стали противоядием от безумия и тоски, от сомнений и разочарований.
– Я вовсе не прошу тебя верить в волшебство.
– Разве?
Вышло резче, чем мне хотелось. Но как иначе было отстраниться от нее? Еще несколько секунд – и вотще будет лаять сторожевой пес моего сердца, и я не сдержу биения крови. Я поцелую Энн, а этого делать нельзя. После всего сказанного поцелуй станет преступлением с моей стороны, нарушением врачебной этики. Поддерживая Энн под локти, я поднялся. Она всё не отпускала мой взгляд, холодновато-зеленые глаза при свете камина казались почти золотыми.
– Фейри тут ни при чем, Томас. Попытайся поверить… в меня. Обещай, что попытаешься.
Я коснулся ее щеки. Не желая лгать, я не хотел и провоцировать Энн на дальнейшие болезненные фантазии. Впрочем, само мое молчание она сочла утвердительным ответом. Шепнула «Доброй ночи» и выскользнула из гостиной.
Энн сейчас в спальне наверху, а я только что закончил пересказывать события этого немыслимого вечера. Энн во всем призналась… но мне по-прежнему ничего не известно.
Глава 16
Том – Мозги-Набекрень
Том-побродяжка – мозги набекрень —
Сдуру горланит под полной луной:
– Знать, я прогневал Создавшего мя!
Бес колпачищем накрыл Божий день!
Истинно! Божьего дня головня
Стала золой – а стояла стоймя!
У. Б. Йейтс
ГДЕ-ТО Я ПРОЧЛА, ЧТО человек в себе не разберется, пока не расставит по ранжиру всё, что ему дорого в жизни. В моем случае с расстановкой проблем не возникало – доминировали, с огромным отрывом от остальных, только два фактора. Первый из них – мой дедушка, его любовь ко мне, моя любовь к нему. Его наставления, его пример, наше полнейшее взаимопонимание, родство наших душ сформировали Энн Галлахер № 1 – дедушкину внучку. Второй фактор – моя страсть к сочинительству. Из этой страсти выросла Энн Галлахер № 2 – писательница с раздутым честолюбием, сделавшая своей целью держать первую строку в каждом списке бестселлеров, получать огромные гонорары и всегда иметь в запасе сюжет нового романа. Утратив дедушку, я утратила свою первую ипостась; провалившись в 1921 год – лишилась второй. Перестала быть Энн Галлахер – ведущим автором бестселлеров по версии «Нью-Йорк Таймс»; превратилась в Энн Галлахер, родившуюся в Дублине; вдову Деклана Галлахера, мать Оэна, подругу Томаса Смита. Чужая личность – как чужое платье: сидит неловко, жмет, трет, шерстит. Что говорить о нескольких личностях разом, которые я поневоле на себя напялила, к неудобству которых так старалась привыкнуть!
