В довершение всего мы боимся отказа. Это знакомо всем, кто расставался с любимым человеком: быть отвергнутым больно158. Мы используем выражения вроде «разбитое сердце», «уязвленное самолюбие» и «задетые чувства», потому что ощущаем физическую боль, когда нас «отбрасывают»159. В 1958 году американский психолог Гарри Харлоу доказал гипотезу, предложенную Аристотелем почти 25 веков назад: нам нужна любовь как воздух160. В ходе экспериментов, проведения которых сегодня не допустила бы ни одна комиссия по этике, Харлоу разлучал новорожденных обезьян с их матерями. Детеныши предпочитали мягкую тряпичную куклу-маму электронному аналогу, хотя тот подавал малышам еду. Обезьянки, лишенные мягкого заменителя мамы, часто погибали, несмотря на то что у них были еда и вода. Харлоу назвал свою работу «Природа любви» и заключил, что физический контакт важнее получаемых калорий. Результаты его исследования применимы и к людям. Мы, пожалуй, предпочтем одиночеству голодную смерть.
Инстинктивное стремление к связи с другими людьми усложняет дилемму новизны. В нас живет предубеждение против новых переживаний, но в этом сложно признаться даже себе, потому что мы также испытываем давление со стороны общества, которое требует позитивного восприятия творческих идей. Нам известно, что не следует высказывать мнение о том, будто быть творческим человеком — плохо161. Мы даже можем считать самих себя «креативными». Предубежденность против нового похожа на сексизм и расизм: мы понимаем, что в обществе неприемлемо «не любить» творчество, нам искренне кажется, что оно нам «нравится», но когда нам представляют определенную творческую идею, мы, сами того не осознавая, отвергаем ее. А если представим креативную идею другим, они, даже не задумавшись, также, скорее всего, отвергнут ее.
Сексизм и расизм — довольно распространенные предрассудки. Предубежденность против нового — нет. Никто не обсуждает новизм[25]. Самый близкий термин — «луддизм» — не вполне подходит162. Луддитами, о которых мы поговорим позже, называли английских ткачей, уничтожавших в конце XVIII — начале XIX века вязальные станки, чтобы защитить свои рабочие места. Хотя луддизм и стал, по выражению американского писателя Томаса Пинчона163, попыткой «отвергнуть машину», нападения на новую технологию были лишь эпизодом. Луддиты не боролись с нововведениями. Они сражались за свой источник дохода. И все же именно этим термином мы компенсируем отсутствие названия для такого вида страха.
Предубежденность против нового не становится менее реальной из-за того, что никак не названа, совсем наоборот: анонимность только усугубляет ситуацию. Названия делают вещи более заметными. Женщины и расовые меньшинства не удивляются предрассудкам на их счет. Существование слов «сексизм» и «расизм» свидетельствует о присутствии этих явлений в нашей жизни. Новизм же не говорит ни о чем. Когда бизнес, академические круги и общество чествуют креативность на публике, а за закрытыми дверями отвергают его, творцы удивляются и недоумевают, что же они сделали не так.
Нет ничего поразительного в том, что Бостонский детский госпиталь не принял идеи Джуды Фолкмана. Эта больница — одна из лучших в США164, входит в состав Гарвардского университета — старейшего в Америке высшего учебного заведения. В Бостонском детском госпитале работают больше тысячи ученых, в нем обучались будущие лауреаты Нобелевской премии и премии Ласкера[26]. В этом заведении должны быть рады инновационным идеям. И все же они наказали Фолкмана за его теорию о раке, которую современники сочли противоречивой. Теперь же Бостонский детский госпиталь им гордится. Однако в 1981 году, когда из-за своей теории хирург вынужден был прекратить практику и потерял в жаловании, он вовсе не был предметом гордости. Я выбрал историю Фолкмана, потому что в ней можно увидеть, как цветы порой принимают за сорняки. Смысл не в том, что Бостонский детский госпиталь сделал что-то не так, а в том, что это было в порядке вещей.
Если и есть в этой истории что-то нетипичное, так это неумолимость Фолкмана. Тяжело выносить постоянные отказы. Но невозможно быть создателем, если не знаешь, как справляться с неприятием.
9
Побег из лабиринта
Как же выбраться из лабиринта отказов, неудач и отвлекающих факторов?
Отрицание — это рефлекс, который развился в человеке, чтобы служить защитным механизмом. Какой бы выгодной для нас ни была новинка, первой реакцией всегда будут подозрение, скептицизм и страх. И это правильная реакция, ведь большинство идей никуда не годятся. Американский историк науки Стивен Гулд сказал: «Человек не становится Галилеем просто потому, что государство его преследует, для этого еще нужно быть правым»165.
Создатели должны быть готовы к тому, что будут отвергнуты. Единственный способ избежать отрицания — вовсе перестать творить. Это не значит, что вы должны все бросить, ваша работа плоха или вы никуда не годитесь. Неприятие так же беспристрастно, как сила притяжения.
В лучшем случае отказ — это информация, которая подсказывает нам следующий шаг. Когда первые критики возразили Джуде Фолкману, что он наблюдает не кровеносные сосуды, а воспаление, тот разработал эксперименты, исключающие воспалительные процессы. Отрицание — это не травля. Проигнорируйте все колкости — и увидите, что, возможно, получили полезную информацию.
Франц Райхельт, разбившийся парашютист, не прислушался к урокам отрицания и неудач. Он проигнорировал не только специалистов, которые указывали на недостатки в его конструкции, но и собственные данные. Он же проводил испытания парашюта с манекенами, и все они разбились. Он протестировал свое изобретение, прыгнув с десяти метров в стог сена, и тоже потерпел неудачу. Он прыгнул с парашютом с высоты шесть метров без стога сена, упал и сломал ногу. Вместо того чтобы снова и снова вносить коррективы в свое изобретение, ухватился за плохую идею вопреки всем доказательствам ее ошибочности и не стал думать над новыми решениями.
Творение — это еще не сам создатель. Великие творцы не проецируют веру в себя на свою работу. Изобретение можно изменить. Процесс решения задач никогда не останавливается. В случае с Райхельтом процесс прекратился сразу после того, как начался. Его трагическая история служит метафорой проблемы скачкообразного мышления. Он определил задачу и попытался ее решить не пошагово, а за один прыжок, буквально и фигурально. Он не стал творцом нового, оставшись мучеником привычного.
Игнац Земмельвейс, моющий руки акушер, был настолько огорчен критикой в свой адрес, что потерял работу, а затем и жизнь, упустив невероятную возможность. Земмельвейс открыл нечто, способное изменить мир: связь между трупами и болезнью. Его критики сетовали, что он не мог предоставить конкретную информацию. По мнению самого акушера, спасения жизней было достаточно, чтобы всех убедить. Но он оказался неправ. Если бы принял отказ не так близко к сердцу и постарался во всем разобраться, чтобы доказать свою правоту, именно он, а не Луи Пастер, мог открыть бактерии, и благодаря ему многие бы остались живы по всему миру, а не только в отдельно взятой больнице на протяжении нескольких лет.
Неудача — такой вид неприятия, который лучше переживать наедине с собой. Величайшие создатели критикуют себя больше всех остальных. Они более детально разбираются в своей работе, чем другие, и стараются сделать так, чтобы их изобретение соответствовало жестким стандартам качества. Прежде чем критики доберутся до их работы, они сами отвергают большую часть своих трудов подобно Стивену Кингу, удаляющему две трети написанного, или всю работу целиком, как Джеймс Дайсон, который может забраковать очередной прототип. Мир и без того, скорее всего, отвергнет вас. Не стоит давать ему лишнего повода. Никогда не подвергайте себя публичной неудаче, которую можно испытать за закрытыми дверями. Поражения, переживаемые единолично, проходят быстрее, стоят дешевле и причиняют меньше боли.
