— Так или иначе, а в истории, которую вы мне только что рассказали, нет ничего предосудительного.
— Почему это? Вы что, отказываете мне в великом праве быть таким же, как все?
— Мне кажется, это… было смело.
— Смело? Чушь! Ничего смелого в этом нет. Подобную иллюзию создают те, кто прошел через эту мельницу только ради того, чтобы прославить самих себя.
— Знаете, мне не нравится, когда вы так говорите. Это звучит безнравственно.
— Уверяю вас, никакого героизма здесь нет. Я отчетливо помню, что не совершил на этом пути никакого подвига.
— Вполне возможно, но ведь это…
— Что — это?
— Но мне это почему-то все равно нравится.
— Их трое, — сипло прошептал Горе.
— Говорю тебе, не трое, а четверо! — тихо и взволнованно возразил ему Морщинистый.
— Четверо, — решительно, хотя и едва слышно, заявил Пеннойер.
Они вели ожесточенный спор, используя в качестве аргументов мимику и жесты. Из коридора доносился шорох дамских платьев, скороговоркой тараторили женские голоса.
Горе прильнул ухом к створке двери, грозя за спиной кулаком друзьям и тем самым призывая их к молчанию. Потом повернулся и прошептал:
— Трое.
— Четверо, — едва слышно выдохнули Пеннойер и Морщинистый.
— Холли тоже с ними, — тихо молвил Горе. — Билли открывает дверь. Вот они заходят к нему в студию. С их уст срываются восклицания: «Восхитительно! Просто восхитительно!» С ума сойти! — Он безмолвно закружил в танце по комнате. — С ума сойти! Я тоже хочу большую студию и хорошую репутацию. Пусть ко мне тоже приходят друзья, а я стану их развлекать!
Горе напустил на себя поучительный вид и стал тыкать пальцем в стену:
— Эту вещицу я написал в Бретани. Крестьянка в деревянных башмаках. Вот это большое коричневое пятно — женщина, а два белых поменьше — ее башмаки. Неужели вы не видите? Перед вами крестьянка в башмаках. Понимаете, в Бретани все представительницы слабого пола ходят в деревянных башмаках. Специально для удобства художников. Ага, я вижу, вас заинтересовала вещица, которую я написал в Марокко. Она приводит вас в восхищение? Согласен, неплохо, совсем неплохо. Араб курит трубку, сидя на корточках на пороге своего дома. Эта длинная полоска не что иное, как трубка. Умно, правда? Ах, благодарю вас, вы очень добры. Дело в том, что этому занятию арабы предаются поголовно. И больше вообще в жизни ничего не делают. Ради удобства художников. А вот эту вещицу я написал в Венеции. Большой канал, знаете ли. Гондольер, опирающийся на свое весло. Ради удобства художников. Американские сюжеты тоже очень хороши, беда лишь в том, что их трудно найти. Да, очень трудно. Марокко, Венеция, Бретань, Голландия — там повсюду удивительные цвета, причудливые формы и прочие прелести.
А здесь мы до отвращения осовременились, к тому же живопись у нас не в ходу. Как я, черт меня побери, могу писать Америку, если до меня этого никто не делал? Мой дорогой друг, вы понимаете, что это было бы очень оригинально? Господи ты боже мой! Понимаете, мы не эстеты. Да, бывает, что умный человек делает успехи, приходит к пониманию некоего предмета или явления, осмысляет его, и только после этого наступает черед эстетики. Не спорю, но с другой стороны… А вот эту вещицу я привез из Голландии, она…
Друзья явно не желали тратить на него свое внимание.
— Заткнись! — прикрикнул на него Морщинистый. — Давай лучше послушаем.
Горе прекратил тараторить, и они втроем сели в полном молчании, лишь изредка обмениваясь красноречивыми взглядами. Из студии Хокера доносилось тихое, приглушенное воркование.
По прошествии какого-то времени Пеннойер мечтательно прошептал:
— Эх, как бы я хотел ее увидеть.
Морщинистый бесшумно поднялся на ноги:
— Это, скажу я вам, просто персик. Поднимаясь по лестнице с буханкой хлеба под мышкой, я бросил взгляд на улицу и увидел Билли с Холланденом, вышагивающих впереди этой четверки.
— Троицы, — возразил Горе.
— Четверки; и одна сразила меня наповал. Персик, скажу я вам, просто персик.
— Боже правый! — завистливо охнули двое остальных. — Вот повезло нашему Билли!
— Откуда ты знаешь? — сказал Морщинистый. — Билли чертовски хороший парень, но из этого еще не следует, что он ей нравится. Скорее наоборот.
Они опять замолчали и прислушались к отдаленному гомону голосов.
В коридоре раздались шаги и замерли на пороге студии Хокера, затем шаги послышались вновь. Дверь берлоги распахнулась, и на пороге выросла Флоринда.
— Эй! — закричала она. — Кто это у Билли? Я уже собралась было постучать, но…
Они яростно бросились к ней и зашептали:
— Тс!
Выражение их лиц производило неизгладимое впечатление.
— Что это с вами, ребята? — спросила Флоринда, после чего они еще неистовее замахали на нее руками.
— Тс!
Флоринда сбавила тон:
— Кто у него?
— Щегольские, важного вида персоны, — прошептал Пеннойер.
Флоринда склонила голову и вздрогнула.
— Кто у него? — вновь спросила девушка трепещущим голосом. — Она?
Морщинистый и Горе обменялись стремительными взглядами.
— Кого ты имеешь в виду? — хмуро спросил Пеннойер.
— Как это кого? А то вы сами не знаете. Девушку, которая так нравится Билли.
Пеннойер замялся, но уже в следующее мгновение гневно воскликнул:
— Конечно же она, а ты как думала!
Флоринда охнула, села на диван, использовавшийся как короб для угля, и расстегнула верхнюю пуговицу жакета:
— Морщинистый, она очень красива?
— Нет, — невозмутимо заявил тот.
— Давайте незаметно прокрадемся по холлу и проскользнем в пустую комнатушку, что выходит окнами на фасад, — предложил Горе. — Из нее можно заглянуть в студию Билли. А когда его гости выйдут, тут мы их и застукаем.
— Принято! — радостно воскликнули друзья.
Морщинистый открыл дверь и уже собрался осторожно двинуться вперед, как вдруг повернулся, покачал головой и пристыженно сказал:
— Мне кажется, мы делаем что-то не то.
— Да давай, что ты копаешься! — горячо зашептали ему остальные.
Вся компания проворно засеменила по коридору, борясь со смешками и без конца цыкая друг на друга.
— А теперь слушайте меня, ради всего святого. Они не должны нас увидеть! Горе, будь осторожен, не упади. А ты, Морщинистый, не напирай, я же тебе не амбарная дверь. Вот они. Назад. Прячьтесь!
— Ого! — воскликнул Горе. — Персик, говоришь? С тобой трудно не согласиться.
