На улицах всех стран буйствуют юные рок-н-ролльные громилы. Они врываются в Лувр и плещут кислотой в лицо Моны Лизы. Они открывают зоопарки, сумасшедшие дома, тюрьмы, разрушают отбойными молотками водопроводные магистрали, выдалбливают полы в туалетах пассажирских самолетов, меткими выстрелами гасят маяки, подпиливают тросы лифтов, оставляя одну тонкую проволочку, направляют канализационные трубы в систему водоснабжения, бросают в плавательные бассейны акул и ядовитых скатов, электрических угрей и кандиру (кандиру – это маленькая рыбка угревидной формы или червь, около четверти дюйма поперек и двух дюймов длиной, водится в пользующихся дурной славой реках Амазонии, может моментально заплыть вам в хуй или в жопу, а на худой конец – в пизду женщине, где удерживается при помощи колючих выростов, причем точно не установлено, с какими целями, поскольку никто еще не решился пронаблюдать жизненный цикл кандиру в природных условиях), в гидрокостюмах таранят «Куин Мэри», на полной скорости входящую в нью-йоркскую гавань, играют в «цыпленка» с пассажирскими самолетами и автобусами, в белых халатах врываются в больницы с пилами, топорами и скальпелями в три фута длиной, вышвыривают паралитиков из «железных легких» (шлепаются на пол и закатывают глаза, изображая, как те задыхаются), делают инъекции велосипедными насосами, отключают искусственные почки, распиливают женщину двуручной хирургической пилой, они загоняют на черный рынок ценных бумаг стада визжащих свиней, они срут на пол в здании ООН и подтираются договорами, пактами, альянсами.
На самолетах, автомобилях, лошадях, верблюдах, слонах, тракторах, велосипедах и паровых катках, пешком, на лыжах, санях, костылях и детских пружинных ходулях туристы штурмуют границы, с непреклонной решимостью требуя предоставить им убежище ввиду «невыносимых условий существования в Свободии». Торговая Палата прилагает тщетные усилия к тому, чтобы остановить это паническое бегство: «Просьба соблюдать спокойствие. Из этого сумасшедшего места сбежало всего несколько сумасшедших».
ХОСЕЛИТО
И Хоселито, который писал плохие стихи, проникнутые классовым сознанием, начал кашлять. Немецкий доктор произвел беглый осмотр, касаясь ребер Хоселито длинными изящными пальцами. Доктор был также концертирующим скрипачом, математиком, мастером шахмат и доктором международного права с лицензией на практику в туалетах Гааги. Доктор бросил тяжелый отрешенный взгляд на смуглую грудь Хоселито. Он посмотрел на Карла, улыбнулся – один образованный человек улыбается другому – и вскинул бровь, как бы говоря:
«Also, при таком безмозглом хаме слов лучше не употреблять, не так ли? А не то он обосрется от страха. Кох и харкота – думаю, оба слова мерзкие».
Вслух он сказал:
– Это катарро де лос пульмонес.
Карл разговаривал с доктором возле дома, под крышей узкой аркады, ему на брюки попадали с улицы брызги дождя, он думал о том, скольким людям доктор это уже говорил, думал и о лестницах, верандах, газонах, аллеях, коридорах и улицах всего мира, отражавшихся в глазах доктора… старомодные немецкие альковы, больничные судна в штабелях до потолка, вкрадчивый зловещий запах уремии, проникающий из-под двери, пригородные лужайки со звуками дождевальных установок, тихая ночь в джунглях под бесшумными крыльями малярийных комаров. (Примечание: это не риторическая фигура; малярийные комары действительно бесшумны.) Обильно устланная коврами, благопристойная частная лечебница в Кенсингтоне: жесткое кресло, обитое парчой, и чашка чая, современная шведская гостиная с водяными гиацинтами в желтой вазе, за окном – зеленовато-синее северное небо и плывущие облака, на стене – плохие акварели умирающего студента-медика.
– Думаю, шнапс, фрау Ундершнитт. – Доктор говорил по телефону, перед ним была шахматная доска. – Довольно серьезное поражение, думаю… разумеется, еще не видеть флюороскоп. – Он берется за коня, а потом задумчиво ставит фигуру на прежнее место. – Да… Оба легких… совершенно определенно. – Он кладет трубку и поворачивается к Карлу. – Я заметил, что у этих людей на удивление быстро заживают раны, причем с низким процентом инфицирования. Здесь всегда страдают легкие… пневмония и, разумеется, Добрая Старая. – Доктор хватает Карла за причинное место и высоко подпрыгивает с вульгарным хамским гоготом. Эту ребяческую или скотскую выходку игнорирует его европейская улыбка. Он спокойно продолжает на своем до жути безакцентном, бестелесном английском. – Наша Добрая Старая Бацилла Коха. – Доктор щелкает каблуками и кланяется. – А не то их идиотские хамские жопы размножались бы до самого моря, разве нет? – Он визжит, уткнувшись лицом в лицо Карла. Карл отходит в сторону, и за спиной у него – серая стена дождя.
– А могут его где-нибудь вылечить?
– Думаю, в Столице Округа есть нечто вроде санатория, – это слово он двусмысленно и непристойно растягивает. – Я напишу вам адрес.
– Химическая терапия?
Во влажном воздухе голос Карла звучит натужно и монотонно.
– Это как сказать. Все они тупые хамы, а худшие из всех хамов – якобы образованные. Этим людям нельзя разрешать учиться, причем учиться не только читать, но и говорить. Нет нужды запрещать им думать: об этом позаботилась природа.
– Вот адрес, – шепнул доктор, не шевеля губами.
Он вложил в руку Карла скомканную бумажку. Потом дотронулся до рукава Карла грязными пальцами, лоснящимися поверх грязи.
– Есть вопрос о моем гонораре.
Карл незаметно сунул ему смятую банкноту… и доктор скрылся в серых сумерках, потасканный и неприметный, как старый джанки.
Карл увидел Хоселито в просторной, чистой комнате, залитой светом, с личной ванной и бетонным балконом. И не о чем говорить там, в пустой, холодной комнате: водяные гиацинты, растущие в желтой вазе, зеленовато-синее небо и плывущие облака, и страх, то и дело мерцающий в его глазах. Когда он улыбался, страх улетучивался маленькими пятнышками света, чтобы непостижимым образом притаиться под высоким потолком, в прохладных углах комнаты. Да и что я мог сказать, почувствовав рядом с собой смерть и увидев те фрагментарные образы, которые обычно возникают в голове перед сном?
– Завтра меня отправят в другой санаторий. Приходи в гости. Я там буду один.
Он закашлялся и принял кодеиниту.
– Доктор, насколько я понимаю, то есть как мне дали понять, я читал и слышал – сам-то я не медик, да и не прикидываюсь таковым, – что концепция санаторного лечения практически вытеснена или по крайней мере в значительной степени дополнена химической терапией. Как по-вашему, это правильно? Я хочу сказать, доктор, прошу вас, признайтесь мне со всей откровенностью, просто по-человечески, каково ваше мнение о соперничестве химического и санаторного методов лечения? Вы хоть в один из них верите?
Индийское лицо доктора, выдававшее больную печень, было непроницаемым, как у банкомета.
– Вполне современно, как видите. – Он указывает в сторону комнаты пальцами, лиловыми из-за плохого кровообращения. – Ванна… вода… цветы. Вообще все. – Договорил он с акцентом кокни и победной ухмылкой. – Я напишу для вас письмо.
