– То самое письмо? В санаторий?
Доктор говорил из страны черных скал и больших радужно-бурых лагун.
– Мебель… современная и удобная. Это вы признаете, конечно?
Карл не разглядел санатория за декоративным фасадом из зеленой «каменной» штукатурки, увенчанным замысловатой неоновой рекламой, мертвой и зловещей на фоне неба, в ожидании темноты. Санаторий был, очевидно, построен на большом известняковом мысу, где вьющиеся растения обвивали своими усиками цветущие деревья. В воздухе стоял сильный запах цветов.
Команданте сидел за длинными деревянными подмостями, под увитой плющом решеткой. Он абсолютно ничего не делал. Взяв письмо, которое вручил ему Карл, он принялся читать, шевеля губами и водя по строчкам левой рукой. Потом наколол письмо на гвоздь над унитазом и начал что-то переписывать из гроссбуха, полного цифр. Он все писал и писал.
В голове у Карла плавно распустились фрагментарные образы, он неслышно, стремительно покидал свое тело. Совершенно отчетливо увидел он самого себя сидящим в закусочной. Передозировка героина. Его старуха трясет его и держит у него под носом чашку горячего кофе.
На улице старый джанки в костюме Санта-Клауса продает рождественские брелоки. «Боритесь с туберкулезом, братва», – шепчет он своим бесплотным джанковым голосом. Хор Армии Спасения, состоящий из искренних футбольных тренеров-гомосексуалистов, поет «В сладком сне».
Карл снова оказался в своем теле – бескрылый джанковый призрак.
«Можно, конечно, его подкупить».
Команданте постукивает пальцем по столу и мурлычет «Вечером во ржи». Рассеянно и тихо, потом назойливо и громко, как туманный горн за долю секунды до страшного кораблекрушения.
Карл наполовину вытащил из брючного кармана банкноту… Команданте стоял возле огромной панели шкафчиков для одежды и ящиков для хранения ценностей. Он взглянул на Карла, погасли глаза больного зверя, умирающего внутри, и в безысходном страхе отразился лик смерти. В запахе цветов, с банкнотой, наполовину вынутой из кармана, Карл внезапно почувствовал страшную слабость, дыхание сперло, кровь застыла в жилах. Он находился в огромном вращающемся конусе, постепенно превращавшемся в черную точку.
– Химическая терапия?! – Крик вырвался из его плоти и пронесся по безлюдным раздевалкам и казармам, затхлым курортным гостиницам и призрачным, кашляющим коридорам туберкулезных санаториев, брюзжащим, отхаркивающимся, насквозь пропахшим помоями ночлежкам и приютам для престарелых, большим пыльным таможенным ангарам и складам, мимо разрушенных портиков и замызганных арабесок, железных писсуаров, ставших тонкими, как бумага, от мочи миллионов педиков, мимо заброшенных, заросших сорняками сортиров с их застарелым запахом дерьма, вновь превращающегося в почву, мимо вертикального деревянного фаллоса на могиле вымирающих народов, жалких, как листва на ветру, через широкую бурую реку, где плавают целые деревья с зелеными змеями в ветвях, а печальноглазые лемуры настороженно следят за берегом, пытаясь окинуть взглядом необозримую равнину (с хриплым звуком рассекают сухой воздух крылья грифов). Дорога усыпана рваными презервативами, пустыми капсулами из-под героина, тюбиками из-под выдавленной смазки, высохшими, как костяная мука в лучах летнего солнца.
– Моя мебель! – Лицо команданте вспыхнуло, как металл в фотовспышке назойливости. Его глаза погасли. В комнате запахло озоном. «Невеста» глухо заурчала перед своими свечами и алтарями в углу.
– Все это «Трак»… все современное, превосходное. – Он кивает, как идиот, и распускает слюни. Желтый кот тянет Карла за штанину и убегает на бетонный балкон. По небу плывут облака.
– Я мог бы забрать свой вклад. Основать где-нибудь небольшую фирму. – Он кивает и улыбается, как механическая игрушка.
– Хоселито!!! – Мальчишки поднимают головы во время уличных игр с мячом, на аренах для боя быков и на велосипедных гонках, а имя со свистом проносится мимо и постепенно замирает вдали.
– Хоселито!.. Пако!.. Пепе!.. Энрике!.. – Теплый вечер оглашается жалобными криками мальчишек. Реклама с надписью «Трак» начинает шевелиться, как ночной зверь, и вспыхивает голубым пламенем.
ЧЕРНОЕ МЯСО
– Мы ведь дружки, да?
Чистильщик обуви нацепил зазывную улыбку и заглянул в холодные, безжизненные подводные глаза Матроса, глаза без тени сердечного тепла, вожделения или ненависти, да и любого чувства из тех, что мальчишка когда-либо испытывал сам или замечал в других, одновременно спокойные и настороженные, отрешенные и хищные.
Матрос наклонился вперед и приложил палец к руке мальчишки с внутренней стороны, у локтя. Он заговорил своим безжизненным джанковым шепотом:
– С такими венами, малыш, я бы горя не знал!
Он рассмеялся: этот невеселый сдавленный смех, казалось, выполнял некую непонятную ориентационную функцию, подобно писку летучей мыши. Матрос издал три смешка. Потом перестал смеяться и замер, прислушавшись к самому себе. Он уловил безмолвную частоту колебаний джанка. Его скуластое лицо разгладилось, как желтый воск. Он подождал полсигареты. Матрос умел ждать. Но глаза его горели чудовищной, невыносимой жаждой. Медленно, стараясь ничем не выдать крайнего нетерпения, он слегка повернул голову и засек только что вошедшего человека. «Толстяк» Терминал сидел, окидывая кафе взглядом пустых перископических глаз. Когда его взгляд миновал Матроса, он едва заметно кивнул. Подобный жест можно было ощутить только нервами, оголенными во время джанковой болезни.
Матрос дал мальчишке монету. Своей плывущей походкой он подошел к столику Толстяка и сел. Они долго сидели молча. Кафе было вмуровано в боковую стену каменного пандуса на дне глубокого белого каньона каменной кладки. Туда толпами валили немые как рыбы жители Города с лицами, отмеченными печатью мерзких пристрастий и низменных страстей. Освещенное кафе было опущенным в черную пучину водолазным колоколом с оборванным тросом.
Матрос полировал ногти лацканами своего шерстяного клетчатого пиджака. Он насвистывал какой-то мотивчик сквозь блестящие желтые зубы.
Когда он шевелился, его одежда источала миазмы плесени, затхлый запах опустевших раздевалок. С фосфоресцирующей напряженностью во взгляде он изучал свои ногти.
– Хорошие новости, Толстяк. Могу раздобыть двадцать. Само собой, нужен аванс.
– На кой мне рисковать?
– Не в кармане же у меня эти двадцать яиц. Поверь, тут все прозрачно, как студень. Ну что тебе стоит! – Матрос смотрел на свои ногти, словно изучая навигационную карту. – Ты же знаешь, я никогда не подвожу.
– Давай тридцать. И десятичная трубка авансом. Завтра в это же время.
– Трубка нужна сейчас, Толстяк.
– Прогуляйся и получишь.
Матрос спустился на Рыночную площадь. Уличный мальчишка поднес к лицу Матроса газету, скрыв манипуляции, которые проделал с авторучкой Матроса. Матрос пошел дальше. Он достал ручку, расколол ее, как орех, толстыми, фиброзными розовыми пальцами и извлек оттуда свинцовую трубочку. Один конец трубочки он обрезал маленьким кривым ножичком. Оттуда повалила черная дымка, накипью повисшая в воздухе. Лицо Матроса растаяло в тумане. Его губы вытянулись длинной трубочкой, и он всосал черный туман, завибрировавший в сверхзвуковой перистальтике и исчезнувший с бесшумным розовым взрывом. Лицо Матроса вновь очутилось в фокусе, невыносимо резко очерченное, с желтым выжженным клеймом джанка, опалившим серые ляжки миллионов орущих наркотов.
