– Давненько вас не было, мисс Сельдерей!
– Так, – сказала девушка, – давайте все же договоримся: я не «мисс Сельдерей», меня зовут Сара.
Старик нахмурился так, словно его заставили в уме решать математическую задачу. Потом рассмеялся и заговорил так, словно пытался утешить капризного ребенка:
– Ой-ой, кто-то сегодня не в духе! Ну, ничего, давайте посмотрим, смогу ли я поднять вам настроение. Как насчет яблочка?
– Не нужно мне ваше яблочко. Просто перестаньте разговаривать со мной так, как будто я персонаж из «Улицы Сезам». И пробейте сельдерей.
– Да бросьте вы, ну! – старик раскинул руки и снова рассмеялся. – Я же ко всем так обращаюсь, это старая добрая традиция «Лавки Тернеров». Вот за вами, например, стоит банановая девушка.
Сара обернулась на Ли.
– И вам нравится, когда он вас так называет?
«Ненавижу», – хотела сказать Ли, но так смутилась под взглядом старика, что десять секунд просто молчала, не в силах выдавить из себя ни слова.
– Ну конечно, ей нравится, – сказал старик. – Иначе зачем бы она приходила! В этом суть «Лавки Тернеров» – каждый клиент для нас как член семьи.
Сара все еще не сводила взгляда с Ли, ждала ответа.
– Вам ведь не нравится, да?
– Я бы предпочла просто Ли, – сказала Ли так тихо, словно надеялась, что старик не услышит. Но он услышал и снова нахмурился – опять этот вид человека, который пытается в уме поделить 56 на 8 и не может.
– Да бросьте вы! Всем нравятся мои прозвища!
– Вы спрашивали?
– Кого?
– Всех. Вы когда-нибудь спрашивали у людей, нравятся ли им ваши прозвища? – Сара обернулась. – Друзья, минуту внимания. Поднимите руку, кому нравятся прозвища, выдуманные мистером «всем-нравятся-мои-прозвища»?
В лавке кроме Ли и Сары было еще четыре покупателя, и все они вдруг застыли в испуге – с видом кроликов в свете фар. Одна старушка в красном пальто и зеленом беретике подняла руку.
– Так! – старик схватил сельдерей и убрал под прилавок. – Знаете что? Я отказываю вам в обслуживании, юная леди. Я не позволю хамить мне в моей же лавке. Проваливайте в свой вонючий «Старбакс», понятно? И подругу свою забирайте.
– Как скажете, – Сара прошла мимо Ли, снова окатив ее запахом парфюма. – Всего хорошего, мистер «раздаю людям дерьмовые прозвища».
Ли бросила бананы обратно в корзину и пошла за Сарой. Выходя, она услышала, как старушка в зеленом беретике говорит:
– А мне нравится, когда меня называют миссис Клубничкой. Это же мило, разве нет?
* * *
Сара стояла возле прикованного к перилам велосипеда и курила. Ли зачем-то встала рядом, словно они знакомы.
– Старый мудак, – сказал Сара, бросила сигарету на асфальт, раздавила. – Прости за это, – кивнула на лавку, – не сдержалась.
– Да не, – Ли улыбнулась. – Все правильно. Пошел он в жопу со своей «банановой девочкой».
Сара отцепила велик от перил, и они вместе пошли на юг по улице Хитт. Велик у нее был старый, похожий на худого, облезлого олененка – она катила его рядом, словно выгуливала.
– Зараза, вот так решишь с куревом завязать, начнешь жевать сельдерей, и тут же какой-то старый мудак опять выбесит. Вот как тут не закурить? Никаких нервов не хватит, – вздохнула. – Ладно, прости, забыли. Я уже почти отошла. Ты сама откуда? Я тебя раньше не видела.
– Недавно перевелась из Северной Каролины, – сказала Ли.
– О, круто, и чем занимаешься? – Ли хотела ответить, но Сара тут же ее перебила. – Кстати! Подержи-ка, – она вручила Ли руль от велосипеда, открыла рюкзак и начала рыться в нем. – Я представляю местную газету, и мы тут с ребятами собираем голоса. Я подумала, что тебе может быть интересно, – она протянула листовку, Ли пробежалась по ней глазами – это была петиция с требованием переименовать улицу Чарльза Люгера и убрать его имя с мемориальной таблички. Это была та самая студентка, которая сорвала ее лекцию год назад. Ли стоило большого труда не рассмеяться. Сара меж тем продолжала рассказывать о своей борьбе, была настойчива, обаятельна и убедительна.
– И ты уже целый год пытаешься заставить их сменить название улицы?
– Угу.
– А ты упрямая.
Она пожала плечами.
– Это часть моего исследования. Они тянут время, хотят взять измором, думают, устану и забью, – она улыбнулась, – не на ту напали. В общем, подумай, ладно? Нам нужны голоса. Если что, я обычно в четвертом корпусе. Ну или в читальном пересечемся. Бывай!
* * *
Ли быстро сориентировалась на новом месте. Жила она в северной части кампуса, как раз в пяти минутах пешком от «Лицея», читальный зал тоже был недалеко, минут десять на юг по улице Хитт, в третьем корпусе, где также располагалось отделение английской литературы. Этот корпус местные называли «Береги голову»; здание было построено еще в XIX веке, и, судя по всему, главный конструктор в процессе строительства допустил ошибку в расчетах, потому что некоторые дверные проемы были такие низкие, что люди ростом выше ста девяноста сантиметров неизменно бились головами о дверные косяки. По какой-то необъяснимой причине – Ли, честно говоря, не сильно углублялась в этот вопрос, – но за сто лет никто так и не смог или не стал исправлять дверные проемы; автором проекта числился какой-то известный в свое время архитектор из Британии – и потому спроектированные им слишком маленькие двери считались не изъяном, а «уникальной архитектурной особенностью», которая рождала среди студентов целую кучу шуток и легенд: например, говорили, что автор проекта был маленького роста, и жена ушла от него к высокому любовнику, и с тех пор он ненавидел высоких людей и мстил им всеми доступными способами – в частности, проектируя здания, которые дверными косяками били бы высоких людей по головам.
В самом читальном зале тоже была своя отдельная достопримечательность – на северной стене висела небольшая латунная табличка с надписью Deus abest. Amor abest. Calorificatio abest, что в переводе с латыни означало «Бога нет. Любви нет. Отопления нет». Историю таблички Ли узнала от Гарина. Зимой 1986 года из-за аварии в котельной на кампусе – в северной его части – возникли серьезные проблемы с отоплением; настолько серьезные, что в некоторых корпусах пришлось прочищать и разводить давно заброшенные камины и топить дровами. Студенты и преподаватели посещали занятия в куртках и шапках, затем, после многочисленных жалоб, занятия все же отменили – до тех пор, пока не исправят котельную. Но был один профессор – Лоуренс Гастингс, преподаватель латыни, специалист по римской поэзии, который славился тем, что жил по очень строгому, годами отработанному расписанию и не желал менять свои привычки даже из-за дурацкого отопления; с утра он вел занятия у студентов, затем ровно час гулял в ботаническом саду, потом в три – ровно в три, и ни минутой позже (студенты даже сверяли по нему часы) – он заходил в читальный зал, садился за стол у северной стены и работал там до пяти – переводил «Энеиду» Вергилия, потому что, по его мнению, все существующие переводы, включая драйденовский, никуда не годились. В читальном зале с отоплением тоже были проблемы, но его, в отличие от других корпусов, не закрыли – как раз из уважения к профессору Гастингсу; или, точнее, из-за страха разозлить его, нарушить его ритуал. К тому моменту он преподавал уже пятьдесят лет и был чуть ли не главной достопримечательностью университета. И весь февраль, пока чинили котельную, профессор Гастингс приходил в читальный зал ровно в три часа дня, здоровался с сотрудниками и, подойдя к своему именному рабочему столу, трогал батарею. Затем оборачивался к сидящим за соседними столами коллегам и студентам и своим громогласным голосом произносил: Deus abest. Amor abest. Calorificatio abest! Эту фразу он повторял каждый день, трагическим и полным значения тоном, и в какой-то момент – здесь история не уточняет, было ли это спланировано или же все случилось спонтанно – его студенты вскочили с мест и так же торжественно, в один голос ему ответили: Calorificatio abest! Сложно сказать, зачем они откликнулись в первый раз – был ли это жест уважения или простая ирония, хотели подколоть старого ворчуна. Возможно, они и правда просто валяли дурака, но получилось так весело и странно, и самое главное, единогласный ответ студентов так понравился самому Гастингсу, что на следующий день все повторилось. И через день тоже. И каждый день после. И так внезапная шутка постепенно стала ритуалом: профессор заходил, произносил свои латинские реплики, и все студенты и сотрудники читального зала торжественно откликались: «Calorificatio abest!»
