Весь следующий месяц она пыталась взломать закодированные в рекламных письмах послания от Гарина. Распечатывала их, приносила домой и весь день, пока мать была на работе, сидела за столом на кухне и подбирала код. Попытки отыскать тайные послания довольно долго не давали результатов, пока в одном из писем она не обнаружила, что первые буквы четырех первых строчек складывались в слово FREE. Ее бросило в пот – она не сомневалась, что это послание от Гарина, он говорит с ней, сообщает, что все еще на свободе. И даже тот факт, что первые буквы следующих строчек в письме складывались в абсолютную бессмыслицу, ее не смутил.
Несколько раз она пыталась вернуться к работе над диссертацией, но не могла сосредоточиться, чувствовала себя тупой и очень злилась. «Какой смысл? Без Гарина я все равно ничего не смогу, кто будет меня направлять?» Злость вспыхивала в ней все чаще. Однажды в супермаркете она наорала на ребенка лет пяти; он шагал вдоль продуктовых рядов и стучал барабанными палочками по банкам с консервированной кукурузой; от перестука палочек она пришла в такую ярость, что на ее крики сбежались почти все посетители и целых четыре охранника, которые осторожно, словно она бешеная собака, держа дистанцию и стараясь не прикасаться к ней, препроводили ее к выходу. В другой раз она разозлилась, когда увидела, как кто-то припарковал машину, заняв сразу два парковочных места, ей захотелось подойти, расцарапать бок автомобиля гвоздем или ключами, злость была такой сильной, что у нее заболело в груди, и она начала вслух грязно ругаться на машину, словно это могло помочь. Прохожие с ужасом смотрели на нее и отходили подальше, и ей было стыдно, но она не могла остановиться, продолжала матом кричать на автомобиль. Тем же вечером в парке она услышала скрип качелей на детской площадке, неподалеку, – и звук так сильно бил по нервам, что ей пришлось быстро уйти оттуда, чтобы не сорваться на крик. Затем, спустя еще пару дней, она стояла на переходе через дорогу, и рядом остановились женщина с маленькой дочкой – они ждали, пока светофор переключится с красного на зеленый, и девочка спросила, почему они стоят, а мать ответила, что надо дождаться зеленого, и девочка спросила почему, и мать ответила «такие правила», и девочка снова спросила почему – и продолжала повторять на разные лады: почему? почему? почему? почему? – как будто это был уже не вопрос, ей просто нравилось произносить это слово: почему? почему? почему? почему? почему? – и Ли подумала, что если девочка не заткнется сейчас же, она ее прямо здесь задушит голыми руками.
А потом был парфюм – мимо прошла женщина, и от запаха ее духов – «Ред Джинс» – Ли провалилась в прошлое, как в яму. Еще пару кварталов она прошла на автопилоте, потом остановилась и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась посреди дороги.
Тем же вечером мать вернулась с работы и устроилась на кухне за столом со своими судоку – это было ее любимое занятие перед сном: «помогает размять мозги». Раздумывая над очередным ребусом, она услышала тихий, протяжный звук, похожий на гул застоявшегося воздуха в системе отопления. Прислушалась и поняла, что звук доносится из детской – и это не гул, а стон.
Мать постучалась и осторожно приоткрыла дверь. Ли сидела на кровати и скулила, держась при этом за голову так, словно боялась, что если отпустит – голова треснет или взорвется.
– Кажется, мне нужна помощь, ма, – сказала она.
* * *
В декабре 1999 года она начала первый курс терапии. Терапевта звали Джозеф Браун, работа с ним давала неплохие результаты, Ли рассказывала о своих вспышках ярости, о том, что особенно сильную злость у нее почему-то вызывают громкие звуки и дети. Еще она заметила, что всякий раз, стоит ей хотя бы мысленно приблизиться к воспоминаниям о Гарине, у нее начинаются проблемы – она утаивает информацию и увиливает от ответов. Это заметил и терапевт. Когда на очередном сеансе он попытался осторожно расспросить ее об этом, она начала врать; вранье было настолько глупым и бесхитростным, что вызывало неловкость у них обоих. Ли понимала, что он не верит ни единому ее слову, она и сама не верила, но продолжала рассказывать небылицы, а доктор Браун кивал и делал пометки в блокноте.
Когда в начале февраля Ли пришла на очередной сеанс, доктор Браун был не один. В кабинете с ним сидела женщина – точнее, старуха. Строго одетая, худощавая, седые волосы стянуты в тугой пучок на затылке, закрепленный деревянной спицей. В ее манерах было что-то такое от злодейки из диснеевского фильма, «как будто собралась украсть всех далматинцев в городе», – подумала Ли.
– Здравствуй, Ли, – сказал доктор Браун. – Проходи, не стесняйся. Это моя коллега Марта Шульц, она психолог и консультант по выходу.
– По выходу откуда? – спросила Ли.
Марта села в кресло напротив и стала задавать вопросы о Гарине. Ли отвечала неохотно, пыталась увильнуть, но в этот раз врать не получалось – Марта ловила ее на каждом слове и не давала уйти от темы. В конце концов Ли не выдержала, вскочила с кресла.
– Да кто вы такая! Вы не имеете права, понятно?! – и вышла из кабинета, хлопнув дверью.
* * *
Февраль двухтысячного Ли запомнила хорошо. Особенно в память почему-то врезался репортаж по телевизору о том, как защитники животных в штате Орегон отлавливали оленей и покрывали их рога светоотражающей краской, чтобы снизить количество аварий на дорогах. Особенно впечатляюще все это выглядело на видео – светящиеся в ночи рога, словно летящие сами по себе, как призраки, в темноте леса. Еще в том же году в Северную Каролину пришли аномальные холода, и в национальном парке из-за заморозков аллигаторы вмерзли в лед. Новость об этом попала в прессу, и в Шаллотт потянулись люди с камерами. Ли тоже решила сходить – из чистого любопытства, в последний раз такое случалось лет десять назад или больше. Приехавших репортеров развлекала мама. Она была в смешной красной шапке с помпоном и ярко-зеленом пуховике с логотипом парка – буквами SRSP, стилизованными под аллигатора, первая S – это хвост, а P – удлиненная морда. На глазах – очки-авиаторы с зеркальными линзами.
Аллигаторов она называла «наши мальчики» и говорила о них с какой-то особенной материнской теплотой, словно заводчица о своих золотистых ретриверах. Ли все ждала, что она начнет называть их «хорошими мальчиками».
– Наши мальчики не умеют регулировать температуру тела, – говорила мать. – Когда температура в реке начинает падать, их кровь густеет, и они чувствуют, что ноль уже близко, и тогда плывут к поверхности и застывают вот так, – она указала на одного из аллигаторов, – вытащив нос из воды, чтобы не задохнуться, когда реку схватит лед.
– Значит, для них это не опасно? – спросил репортер.
– Ну, как сказать. В этом сезоне температура сильно ниже, чем обычно. Но нет, это не смертельно. Любые другие крокодилы, скажем нильские, заболели и умерли бы, а нашим мальчикам мороз побоку. Смотрите, ноздри шевелятся. Глаза сложно рассмотреть, лед мутный, но они тоже двигаются.
Стоя там, на берегу, слушая рассказы матери и глядя на торчащие изо льда морды аллигаторов, Ли почему-то вновь вспомнила о Гарине и тут же – о той худощавой старухе из кабинета доктора Брауна. Она вернулась домой – к тому времени мать уже провела интернет – и вбила в поисковик имя «Марта Шульц». Первые две ссылки вели на сайты психологической помощи.
