– Ты куда-то спешишь? Я тебя отвлекаю?
И вместо ответа Ли с размаху бьет его молотком по плечу. Машину ведет, они слетают на обочину, Гарин давит на тормоза. Он удивленно смотрит на нее. Вместо крови из дыры в его плече вырывается тоскливый звук, похожий на сквозняк, как из пробитой покрышки. Он тянется к ней, но Ли бьет его еще раз, и еще, и еще, он оседает в кресле и замирает, пытается говорить, но голос его звучит так, словно в магнитофоне зажевало пленку:
– Когда я говорю, ты слуш-ш-ш-шш-шаеш-ш-шь, понятно тебе…
– Пошел ты на хер.
Ли открывает дверь, выходит из машины. На обочине ее ждет Марта.
– Полегчало?
– Еще как, – Ли бросает молоток на землю, озирается, прислушивается. – Барабаны, их больше нет.
Минуту они молча прислушиваются.
– Кажется, ты победила. – Марта берет ее за руку. – Задержи дыхание, это будет похоже на прыжок в холодную воду.
Ли жмурится, задерживает дыхание. В ушах у нее – плеск воды, по телу бежит дрожь, она чувствует каждую мышцу. Она открывает глаза и понимает, что стоит в реке и полощет белье.
Таня
Из глубины Таня видит лицо доктора Осипова. За спиной у него Лера – уставшая, заплаканная. Осипов разговаривает с телом Тани, и Таня хочет докричаться до него: «Помогите! Пожалуйста, помогите!» – но не может произнести ни слова, тело не реагирует. Тело Тани произносит совсем не те слова, тело Тани рассказывает, что у нее все хорошо и она чувствует себя не просто отлично, а даже лучше, чем отлично, – она наконец нашла смысл жизни.
Доктор Осипов смотрит прямо в глаза и говорит:
– Дай знак, если ты еще там.
И Таня начинает карабкаться вверх по стенкам внутренней ямы; они скользкие, покрыты слизью и еще шевелятся, словно бы состоят из тысяч маленьких черных насекомых. Таня не может выбраться, все время соскальзывает вниз. Тогда в отчаянии она подбирает со дна шмат глины и швыряет вверх, в то самое окно, сквозь которое смотрит теперь на мир. Глина влетает в экран, и тело Тани в реальности дергается и начинает тереть глаз.
– Что такое? – спрашивает доктор Осипов.
– Да вот, что-то в глаз попало.
– Дайте посмотрю.
Доктор Осипов оттягивает телу Тани веко и разглядывает глаз, светит в него фонариком – и Тане кажется, что свет падает прямо на нее, что еще чуть-чуть – и он увидит в глазном дне эту яму и саму Таню, крошечную и беспомощную.
Она хватает еще шмат глины и подбрасывает – и у ее тела снова дергается глаз и текут слезы.
Доктор Осипов улыбается, но это грустная улыбка.
– Сделай так еще раз, – говорит он.
Таня бросает еще один шмат глины – и у тела вновь дергается глаз.
Тело Тани держат в отдельной палате, ему дают витамины и хорошо кормят, и раз в два дня к ней заходит доктор Осипов со своим коллегой – консультантом по выходу, – и они разговаривают с ней. Иногда она слышит голос Леры, сестра приезжает к ней раз в неделю, сидит рядом с кроватью и разговаривает, и постепенно стенки внутренней ямы, в которую свалилась Таня, перестают шевелиться, начинают затягиваться, высыхать и покрываются твердыми рубцами. По этим рубцам уже можно карабкаться, они работают как выступы на скалах, и Таня начинает ползти вверх, срывается и пробует снова – и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова.
Она учится, изучает рубцы, пробует разные варианты, и вот она уже почти наверху, рукой тянется к краю ямы.
– И крута гора, да забывчива, – слышит она. Это знакомый голос. На краю ямы стоит мать, и Таня с испугу отпускает руки и опять падает. Мать не живая, не настоящая – она собрана, склеена из Таниных мыслей и воспоминаний; лицо ее странного цвета, словно картонное, оно похоже на папье-маше или поверхность осиного улья; она вся как будто собрана, склеена из ульев, кое-где на лице кожа рассохлась, рассыпалась, видны соты, из них выползают осы. Таня вновь пытается выбраться, но слепленный из осиных ульев силуэт матери не пускает ее – сталкивает назад всякий раз, стоит ей зацепиться за край. И это продолжается часами и днями.
– Куда полезла? Сколько раз тебе говорить: сор из избы не выносят!
– Сиди, не высовывайся!
– Кто прошлое помянет, тому глаз вон!
– Не доросла еще! Не спорь с матерью, я дольше тебя жила, лучше знаю.
– Ну чего ты фигней занимаешься? Разве это работа? Это ненастоящая работа! Настоящая работа – это когда ты пользу стране приносишь!
– Что, опять выбрала надувную селедку?
– Ты это сама выбрала, не жалуйся потом.
Таня устала – хотя как можно устать, если ты – всего лишь проекция собственной личности, застрявшая в подсознании? – села на дне, оперлась спиной о стену ямы.
– Если бы ты только знала, мам, – сказала она, – сколько сил я потратила на то, чтобы научиться с тобой жить. Чтобы понять тебя. Сколько лет я боролась, и все впустую. Тебе ничего не докажешь и не объяснишь, у тебя уровень эмпатии как у рептилии. Прости, если это грубо, у меня нет цели тебя обидеть. Я раньше думала, что ты ужасный человек, мам. Правда, – она посмотрела вверх, силуэт матери был отлично виден на краю ямы. – Я думала, что ты специально меня мучаешь. Что это доставляет тебе удовольствие – ломать меня, подстраивать под себя; забивать мне в голову свои собственные фобии и убеждения. Что тебе плевать, что у меня за душой, главное, чтобы я была такой, как тебе надо, чтобы я была похожа на тебя. А потом… потом я поняла, что нет – на самом деле ты не жестокая и не злая. Ты глухая. Ты не слышишь, когда мне больно. И я даже не знаю, что хуже – глухота или злоба. Ведь ты не только глухая, ты еще и немая. Ты никогда не говоришь о том, что для тебя важно, ты вечно прячешься – за народной мудростью, за возрастом, за авторитетом, за всякими удобными, обтекаемыми клише. Увиливаешь от разговоров. Я это совсем недавно поняла. И поняла, как тебе, наверно, страшно и одиноко – там, внутри твоей головы. Ты ведь, получается, никогда ни с кем не говорила начистоту, никогда никому не открывалась, да? Все в себе носишь, все в себе. Ты всю жизнь прожила в состоянии сжатой пружины, и нас с Лерой пыталась также сжать по своему образу и подобию. – Таня снова посмотрела вверх. – Я не хочу, как ты, слышишь? И никогда не буду такой, как тебе надо. Мне жаль, что мне не хватило духу сказать об этом раньше, если бы я сразу дала тебе отпор, как Лера, возможно, я была бы счастливей. Возможно, мы обе жили бы более нормальной жизнью, и я сейчас не сидела бы здесь. Но это уже не важно. Потому что я говорю это сейчас. Я принимаю тебя такой, какая ты есть. Только имей в виду вот что: тот факт, что я тебя принимаю, вовсе не значит, что я обязана тебя терпеть! – Она вскочила на ноги и закричала: – Я вообще тебе ничего не должна, понятно?! Когда я выберусь отсюда, мы обязательно поговорим. Обо всем. И ты больше не сможешь увильнуть и спрятаться, я буду требовать от тебя честного разговора. Я хочу знать, почему ты такая! Понятно тебе? Чего замолчала? Где ты?
