— Где? — вырвалось у Игоря.
— Тебе какая печаль?
— И правда.
Вынырнул Голуб, вернул кружку. Коснувшись донышка, Балабан тихонько вскрикнул, слегка обжегшись, но не разозлился — наоборот, хлебнул с удовольствием, изобразив на лице выражение высшего блаженства.
— Что-то я заболтался с тобой. Ну ничего, больше про наши дела будешь знать. Про Жору так, к слову. Сидит он у меня вот здесь, — сухим, согнутым крючком пальцем старый злодей легонько постучал себя по лбу. — Считай, познакомились. Компанию себе сам выбирай. К себе не зовем, закон не позволяет. Но в случае чего держись нас, Офицер. А от политических — подальше.
— Могли бы не предупреждать. Я их сам не очень люблю. Власть — она и есть власть, нечего выступать.
Честно говоря, в тот момент Игорь Вовк несколько кривил душой. До войны достаточно сдержанно воспринимал сообщения о разоблачении и аресте врагов народа и оглашенные приговоры. Не слишком радовался, но и не очень печалился. По примеру родителей вообще старался не обсуждать друзей семьи, которые внезапно оказались подельниками английских или японских шпионов. Или участниками сговора против партии, правительства и лично товарища Сталина. В целом старался жить в лучшей стране в мире и ни о чем крамольном не думать. Война значительно подправила его взгляды, а собственная история заронила серьезные сомнения в том, что сотни тысяч других приговоров не могли вынести точно так же. Однако по привычке избегал политических, хотя уже не относился к ним настороженно.
Но и быть с уголовниками Вовку тоже было не с руки. Тем более после предложения майора Божича. В каждом бараке кум имеет глаза и уши, это факт. А значит, пронюхал — новичком заинтересовались воры. Законы тактики предусматривали попытку начальника оперчасти использовать это. Потому повторный разговор про сотрудничество с администрацией способен обернуться для Игоря смертным приговором. Согласившись, рискует засветиться однажды перед блатными, и тогда Балабан с его возможностями запросто посадит стукача на нож. Отказавшись, попадет под сумасшедший пресс администрации и действительно надолго пропишется в БУРе.
Вот так в первые же дни в лагере бывший старший лейтенант Вовк, не желая того, оказался между молотом майора Божича и наковальней Проши Балабана.
Ни он, ни кто-то другой не могли представить, что события, которые ускорили дальнейший выбор Игоря, запустил Ленька-Рохля.
Известная лагерная «девочка».
4
— Дядя. Дядя.
Игорь услышал это за спиной. Не нужно оглядываться, чтобы узнать, кто это говорит. Рохля имел странную привычку всех вокруг называть дядями, хоть зэков, хоть конвойных, хоть самое малое лагерное начальство. Вовк только не сразу понял, что Ленька окликает именно его. Когда же дошло, обернулся на голос с неохотой и отвращением.
Арестантского опыта Игорю хватало, чтобы четко представлять и понимать тюремную и лагерную иерархию. Рохля имел особый статус. Так называемые обиженные, или опущенные, находились в своеобразной зоне неприкасаемости. Униженные и затюканные жертвы насилия уголовников держались вместе, в самом грязном углу барака. Ели отдельно. Даже случайный контакт с ними автоматически превращал того, кто потерял бдительность, в такого же парию. Конечно, если это не касалось удовлетворения местными паханами извращенных потребностей.
Однако Рохля отличался от этих затюканных бывших людей тем, что считался не опущенным, а лагерной проституткой.
То есть пускать шлюху в компанию не было нарушением неписаной табели о рангах. Вести при нем разные разговоры можно было настолько свободно, насколько запросто вели себя блатные в обществе женщин-проституток на воле. За руку с парнем никто не здоровался. Но использовать Леньку не только как «девочку», а и как лакея большим грехом не считалось.
Его история оказалась очень простой. Когда Леня еще был человеком, он работал в смоленском городском театре. Никто не знал, развратила его провинциальная артистическая богема или парень сам сделал свои первые распутные шаги, ища возможности проявить хотя бы таким способом свою настоящую природу. Сексуальные связи между собой мужчины скрывали так, будто занимались шпионажем, хотя, собственно, в случае разоблачения были бы наказаны так же сурово. Но посадили Леню не за это. Один из актеров перед самой войной проигрался в карты, решил ограбить театральную кассу и подбил своего тайного любовника постоять на шухере: доверять мог только ему. Потом, когда преступление удалось, вор неожиданно испугался собственной дерзости — и рванул к морю, в Сочи. Прихватив с собой столь же испуганного, сколь и счастливого Леню. Деньги спустили за пять дней, на шестой парочку нашли кредиторы, подключив серьезных уголовников, и, избив, бросили голыми на берегу моря. Где-то под утро обоих задержал милицейский патруль. Вот так Леня очутился за колючей проволокой, где исключительно ради выживания начал осторожно продавать себя в обмен на защиту.
Уголовники в лагере опекали его, не так пользуясь интимными предложениями Рохли, как заставляя стирать портянки, чесать пятки, делать массаж, развлекать сказками или песенками, даже брить — блатные всегда держали в тайниках безопасную бритву. За это Ленька мог подъедаться возле неофициальных хозяев лагеря. Питаясь объедками, он выглядел довольно откормленным по сравнению с большинством заключенных. Красным пухлым щечкам Рохли никто не завидовал. Когда его встречали, отворачивались или старались обойти. Сам же «петушок» не слишком страдал, искренне считая, что пристроился весьма хорошо, а кто косо поглядывает — завидует. Еще и жаловался: сидеть осталось меньше года, когда выпустят, война наверняка еще не закончится и на воле вряд ли будет так хорошо, как в лагере. Послушав это, Игорь только пожал плечами — в который раз убедился, что этот прислужник убогий своей судьбы точно заслуживает, так что выбросил его из головы.
Поэтому очень удивился, когда Рохля тайком окликнул его из-за угла барака.
Говорить с ним, даже приближаться к нему Вовку не хотелось. Более того, именно теперь слишком пухленькие для заключенного губки были слегка подкрашены: кто, где и как раздобыл этому типчику настоящую губную помаду, Игорь не знал и знать не хотел. Собирался послать «племянничка», и, очевидно, Ленька это почувствовал — скривил губы, протянул жалобно:
— Дядя, спасайте меня. Пожалуйста, спасите. Я не хочу с ними.
Рядом никто не ошивался. Видно, Рохля терпеливо подстерегал именно его. Так что, понимая, как Игорь отнесется к нему, все равно решил о чем-то попросить. А Ленька наверняка влип если не в серьезную беду, то в неприятное приключение. Потому что, с одной стороны, его не трогала администрация, с другой — так-сяк опекали блатные. Так что нужды великой парень не имел. Если зовет именно Вовка, а не кого-то из уголовников, точно случилось такое, с чем нельзя идти к покровителям.
Снова зыркнув по сторонам, чтобы лишний раз убедиться, что до их сумеречного разговора никому нет дела, Игорь, все еще побеждая отвращение, подступил к Леньке так близко, как мог себе позволить, засунул руки глубоко в карманы лагерного бушлата, цыкнул сквозь зубы:
