— Тебе чего от меня надо? Куда ты не хочешь?
— Заступитесь, — прокудахтал Рохля.
Даже сам попробовал подойти. Но, натолкнувшись на взгляд Игоря, остался там, где стоял. Только еще больше втянул голову в плечи, заскулил снова:
— Вы у них в авторитете. Я же вижу, знаю…
— У кого я в авторитете? Ты можешь по-человечески, не блеять?
— Дядя Балабан вас, дядя Офицер, уважает. Другие тоже. Ну, кто возле него.
— Это не означает, что я в авторитете у блатарей, — отрубил Вовк.
— Но вас послушают. — Рохля уже едва сдерживал слезы. — Скажите им, чтобы не брали меня с собой. Мне на волю скоро, не хочу я… боюсь…
Терпение Игоря начало иссякать.
— Слушай, тетя. Или ты кончаешь ныть и внятно даешь расклад, или я пошел. Мне с такими, как ты, базары тереть не в жилу. Так лучше понимаешь?
Ленька совсем по-детски шмыгнул носом. Хлюпнуло, и Вовка в который раз передернуло от отвращения. Хоть в окопах, на передовой, да и в неволе, доводилось видеть и слышать еще и не такое дерьмо.
— Ага. Только я сказать боюсь. Думать об этом тоже страшно, дядя…
— Коли так — бывай. Бойся дальше.
Игорь решительно крутнулся на каблуке старого, подбитого снизу для крепости самодельными подковами кирзака.
— Они меня съедят, — выдохнул Рохля. Тут же пискнул: — Мама. — И после короткой паузы: — Мамочка.
Вовк резко обернулся. Такой неприкрытый страх не всегда видел на фронте. А лица заключенных-доходяг выражали всякое, но испуг Лени выглядел не иначе как предсмертным.
— Какого хрена ты мелешь?
— Правда-правда, дядя Офицер. — Видно, выдавив из себя нужные слова вместе со страхом, Ленька затарахтел с придыханием: — Они пойдут на побег. Дядя Балабан и дядя Коля Голуб. Вы не знаете, никто тут не знает. Дядя Балабан очень болен, ему недолго осталось. Говорит, не хочет на зоне помирать. Не так должны умирать настоящие воры. Ему тут чалиться еще два года. Закопают, говорит, как собаку, — и нет Балабана. А на воле нужно разные дела уладить. Потом уже умирать. Так он захотел.
Вовк наморщил лоб, пытаясь переварить услышанное. Что же, старого злодея он знал недолго. Но пообщаться за это время довелось немало. Можно, даже нужно верить таким, как Рохля. Или верить, но не до конца. Делить сказанное пополам, если не на четыре части. Однако все услышанное соответствовало образу мыслей Прохора Савельевича Чуракина по кличке Балабан. Хотя Ленька говорил своим противным голосом, за сказанным явно слышались знакомые балабановские интонации и понятия.
Ты гляди, больной. А так и не заметно. Держится огурцом, внешне даст фору младшим. Так, во всяком случае, казалось Игорю. Ан вишь, и тут не слава богу. Хочет умереть на воле, сделав большой глоток. Если выйдет, попадет Балабан в легенду или даже песню. Начнут вспоминать несломленного старого авторитета-законника следующие поколения. Еще, глядишь, каменную глыбу обтешут и на могилку поставят. Точно не врет Рохля. В подобных поступках весь Балабан. Но раз говорит правду, то…
— При чем тут ты? И почему ты решил, что тебя кто-то хочет съесть?
— Дядя Голуб велел мне идти с ними. Третьим.
— Ну и что? А Голуб в этой истории каким боком?
— Он короткую палочку вытащил. Тащили десятеро. Один только с Балабаном может идти, другие побег прикрывают.
— Повезло Голубу.
— Кто знает, кто знает, дядя Офицер… Они же… мы же можем далеко не убежать. Тут хипеж начнется. Кум не овечка, на раз просчитает, что про планы Балабана блатные знали. Затаскает, может даже расстрелять за соучастие. С него станется, это такой зверь, такой зверь…
— Какой уж есть. Ладно, ты так и не объяснил мне: сам каким боком? Жребий тянул, вместе со взрослыми?
Рохля в который раз хлюпнул носом.
— Я кабанчик.
— Кто?
— Краем уха слышал… Случайно… Сперва обрадовался, когда с собой позвали. Потом… Им прятаться придется, долго, так думаю. Харчей не напасешься. Вот для чего меня берут. Кабанчик это называется, я знаю. Дядя Голуб как-то похвастался — один товарищ его еще до войны, когда ноги сделал из Магадана, точно так с кабанчиком рванул. Ходили потом слухи… не очень хорошие… Нашли товарища, с ягодиц и ляжек целые куски мяса… того…
Даже бывавший в переделках Вовк после такого едва сдержал тошноту. В горле запершило — подступила желчь. И пришло четкое понимание: как бы дико это ни звучало, откормленный лагерный служака говорил сейчас чистейшую правду. Потому что имеет все основания опасаться за свою никчемную жизнь.
— Откажись, — сказал Игорь, проглотив комок в горле.
— Не могу. Тогда они меня на месте на пику посадят.
— Для чего?
— Потому что я в курсах… Блатные не выдадут друг друга. А я у них чужой, когда про такое идет речь. Другого кабанчика найдут, только тот знать своей судьбы не будет. Я же случайно услышал, правда случайно.
— Не скули. Похоже, тебе хоть как амба.
— Ничего не похоже, дядя Офицер. Точно — амба.
Ленька тяжело дышал. Игорю показалось — он слышит, как бьется сердце парня. А еще понял: отвратительный он, этот Рохля, но чего-то неохота, чтобы старый и молодой уголовники полакомились им, пересиживая погоню в тайге.
— От меня чего хочешь?
— Поговорите с дядей Балабаном. Он вас послушает. Я так думаю. За меня тут никто не заступится. Капризничать начну — зарежут просто так. С ними пойду — зарежут, как свинью. Поймают нас с собаками — застрелят, потому что беглецы. Они же со мной таскаться при таком раскладе не будут. Бросят, и если овчарки не порвут или автоматчики не дострелят, в БУРе ребра переломают. Растопчут сапогами, не выживу я, не проживу долго. Никому не нужен, хоть вешайся. На колени могу встать, дядя Офицер, ноги вам целовать буду.
Рохля таки дернулся, собираясь упасть перед Игорем на колени. Вовка передернуло.
— Стой где стоишь, — цыкнул на Леньку.
— Буду стоять. Стану, где скажете, дяденька Офицер.
— Молодца. Теперь слушай. Когда они собрались бежать?
— Еще скажут. Но до конца недели планируют сделать ноги. Сегодня вторник.
— Знаю. — Игорь сам себе удивлялся, как удается не потерять счет дням, неделям и числам. — Будет так. Больше никому не ляпни. Ничего не обещаю, потому что сам теперь буду рисковать. Но придумаю что-то.
Вовку совсем не хотелось, чтобы один человек съел другого. Такого он не мог себе представить даже в страшном сне. Хотя и ходили слухи больше десяти лет назад по Киеву — мол, по селам голод из-за неурожая, так что до людоедства доходит… Верить не хотелось ни тогда, ни сейчас.
— Спасибо, дядя Офицер.
— Рано еще. Сгинь, кыш отсюда. Молча сиди. Разберемся.
