— В хате? — удивленно переспросил Левченко, мигом поняв поведение Липской, когда вошел к ней во двор.
— Просто под вашими носами, — теперь Гром улыбнулся. — У нас был летучий отряд. Летом по приказу военного штаба краевой группы отправились сюда, чтобы проверить возможности для передислокации в советский тыл больших подразделений армии.
— Для чего?
— Борьба продолжается, Левченко.
— Пусть. Значит, начальника милиции Тищенко, на чье место я пришел, ваши убили?
— Мои хлопцы, — кивнул великан. — Потом отошли в другой район. Там попали в засаду. Местные поляки донесли советам. Те прислали НКВД. Вырвалось нас трое. Думали — Калина доживет. Он дотянул сюда, до Сатанова. У нас Катерина — надежный человек. Но если бы еще вовремя полечить. Тополя на мину наступил, говорил уже. Я вот в капкан.
— Ты к делу ближе, Гром. К делу. Откуда мина, почему капкан? О каком месте речь? И главное: как все это связано с тем, кто убивает людей возле Сатанова?
Великан вытянул ногу перед собой.
— Тогда помогай, Андрей. Сам бы справился, наверное. Не сразу, но не такой уж слабый. Только тебя же сам Бог послал, вижу. Хоть в Бога ты и не веришь, всуе поминаешь. Зато я поверю тебе. Потому что Катя сказала — тебе уже кто-то доверяет. А не всякому советскому наши доверяют ныне.
— Она говорила про Ларису. Жену того убитого чекиста.
— И о ней наслышан от связной. Наша подруга не подпустит близко кого попало. Решила войти в доверие к жене москаля, начальника НКВД, чтобы через нее знать его планы. Как вдруг потом говорит: наша она, та пани учительница. Мыслями наша. Говорит Катя: верит тебе. Если наш человек тебе верит, значит, с тобой можно иметь дело.
— Спасибо. Разобрались.
— Тогда не сиди, помогай, а я расскажу все по порядку.
Вызволяя себя из капкана при помощи Левченко, он рассказал.
Рассказал откровенно, будто своему. Будто и не держал на мушке парабеллума еще несколько минут тому назад.
Видно, тоже распирало — так поделиться хотел.
3
Летом, как объяснил Гром, краевая группа УПА-Юг начала попытки формировать на территории тогда еще занятого немцами Подолья свои повстанческие отделы. Воевали не только с гитлеровцами. Серьезным противником оказалось красное партизанство. Леса пришлось делить с ними, и партизанам такое соседство не понравилось. По сути, как понял Левченко, слушая и постоянно переспрашивая своего нового товарища, повстанцы и советские партизаны воевали каждый на два фронта — как с немцами, так и друг с другом. Значительная часть партизанских отрядов подвергалась руководству непосредственно из главного управления НКВД в Москве, так что поддержку они имели мощную. Стоит также учесть, что на то время — и Андрей довольно хорошо это знал — партизанские группы уже поддерживали связи с крупными соединениями. По сути, были полноценной армией в немецком тылу, контролируя отдельные территории.
Повстанцам же приходилось обходиться только своими силами и опираться на поддержку местного населения. Которое в этих краях не всегда симпатизировало им, отдавая преимущество красным партизанам. Так что подразделения повстанческой армии оказались не такими многочисленными, как партизанские отряды. Но если бы их силы со временем сравнялись — все равно противостоять приходилось еще и регулярным немецким войскам. Потому воевали повстанцы с противником, чьи совокупные силы превышали их количество по самым скромным прикидкам втрое.
— Вот так, значит, мы и били друг друга, — объяснял Гром.
Замолчал, вытаскивая наконец ногу из тисков капкана в то время, пока Левченко изо всех сил удерживал его металлические «челюсти». А когда вышло и Андрей отбросил капкан подальше в кусты, великан скривился, осторожно снял сапог. Глазам открылась серая портянка с красными пятнами в местах, где острия капкана таки пробили ногу.
— Не страшно, — спокойно произнес повстанец. Размотал портянку, открыл раненую ногу, повторил: — Не беда. Могло быть хуже. Пока не воин, но заживет. Отлежаться нужно.
Казалось, для великана поврежденная нога на самом деле мало что значила. Неприятность, но совсем не трагедия. Пошевелил пальцами, вернулся к рассказу, и продолжение прозвучало очень буднично:
— Немецкие каратели нас не различали. Однажды, где-то в конце сентября, так, как сейчас, мы налетели на облаву, устроенную на партизан. Кто уцелел, но не смог уйти, попал плен вместе с красными. Недалеко от Проскурова это случилось. А потом меня еще с несколькими хлопцами перевезли сюда.
— Тут был лагерь?
— Они это называли объектом.
— Кто?
— Немцы. И те, кто нам переводил. Я же языка-то не знаю…
Сначала их держали неделю за колючей проволокой, в лагере для пленных. Там заключенные сразу поделились на группы: несмотря на одинаковое положение, считали мудрым держаться отдельно.
Больше всего было красноармейцев, которые представлялись рядовыми, ефрейторами или сержантами. Лагерная агентура пыталась вынюхать, кто из них переодетый офицер или, еще лучше, политрук или просто коммунист: партийный билет имели не только командиры. Захваченные в плен советские партизаны сразу примыкали к ним.
Еще одна группа — полицаи, в недавнем прошлом — точно такие же бойцы Красной Армии, дезертиры или пленные, которые согласились сотрудничать с немцами, и обычные уголовники. Они кучковались с гражданскими, среди которых были преимущественно бывшие советские служащие, которые работали на оккупационную администрацию. Все они сидели в лагере по приговору окружных и городских судов — воры, мошенники, те, кто плохо исполнял свои обязанности. Их провинности не подпадали под юрисдикцию военных судов и, соответственно, не считались военными преступлениями. Эта публика обычно должна была отсидеть в лагере от трех до шести месяцев. Но некоторым хватало месяца, чтоб раскаяться и просить об амнистии. Как успел убедиться Гром, просьбу часто удовлетворяли.
Таких, как он сам, повстанцев в лагере оказалось меньше всего — только девять. На них зыркали волком и красноармейцы, и колаборанты. Но по большому счету заключенные одной группы косо смотрели на представителей другой. До драк не доходило. Как-то полицай что-то не то сказал русскому солдату, тот ударил наотмашь, вспыхнула стычка. Лагерная охрана навела порядок быстро: тут же, на небольшом лагерном плацу, не утруждая себя установлением конкретных виновников, расстреляла обоих.
— Мы с хлопцами старались никуда не влезать, — говорил великан. — Даже начали понемногу думать, как бы оттуда вырваться. Можно было напасть на охрану, там преимущественно полицейские, из местных. Псы, но не такие уж натасканные. Только не успели. Штраус приехал.
Высокий худой немец, в круглых очках, с вытянутым лицом и острым подбородком, назвался построенным заключенным Штраусом и велел в дальнейшем так к нему обращаться. Говорил на русском, ломаном, но понятном. Приглашал сильных и здоровых мужчин улучшить условия своего пребывания. Никто не будет предлагать вам предавать родину и идеалы, говорил Штраус. Подчеркнул: он офицер, однако еще недавно был гражданским человеком. Его знания как ученого оказались нужны рейху и фюреру здесь и сейчас. Так что, будучи гуманистом, уважает выбор каждого, кто отказывается служить Германии. Его предложение — просто поменять этот лагерь на более комфортный объект.
