Женщина в богатой одежде мнилась госпожой, которая решила оказать нищему милость. Предвестник смотрел на нее, будто голодный бродяга, которому сейчас кинут медяк.
— Идем! — Монах с глубоко натянутым капюшоном дернул меня за рукав камзола.
— Куда?
Показалось, что церковник сейчас силой потащит за собой, если останусь на месте.
— Поговорить надо!
Я пошел за Велдоном. Инквизитор отвел за деревья, отгородившись от вампирши и предвестника стеной серых стволов. Чтоб ни мы, ни они не видели и не слышали друг друга.
— Гард, — начал монах, — ты крикнул сатане, что принадлежишь роду людскому.
Инквизитор болезненно поморщился при упоминании дьявола.
— Было такое, — согласился я. Многое отдал бы, чтобы не превратиться в чудовище.
Я взглянул на левую руку. Очень многое… Но вряд ли сатану заинтересует нечто другое, нежели душа, а она и так принадлежит не мне.
— Мы люди, — горячо заговорил инквизитор. — Ты человек, я человек, а они уже нет! Ни вампирша, ни предвестник, сколь бы ни привычны слуху были их имена, Ирма да Бран. Сколь бы ни причисляли они себя к роду человеческому!
— Ирменгрет — не слишком обычное имя.
— Просто оно древнее, полузабытое. Но не важно! Вот возьми!
Монах протянул мне нательное распятие, сорванное с собственной шеи: силу для этого надо было приложить недюжинную. Велдон был необычайно взбудоражен. Дьявол исчез, и почти сразу инквизитор избавился от подавленности, что еще несколько минут назад не позволяла расправить плечи.
— Бери же! — внутри церковника возгорался огонь истовой веры.
Я смотрел на серебряное Распятие, но не спешил принять его от Велдона. Не ношу Распятие уже давно, с тех пор, как погибли ночные крысы. Слышал даже, что без Распятия на теле нет и в душе веры, но мне было все равно. Однако не этим ли предопределился дальнейший путь, в конце которого пришлось заплатить страшную цену и совершить непоправимое?
А еще, не обожжет ли освященное серебро? Как нечисть или темного колдуна из страшных историй? Ныне я приспешник сатаны, я отдал ему душу и слышал, как дьявол сказал, что я свой для него. Проклятый пепел!
Я осторожно коснулся пальцами Распятия — ничего не случилось.
— Крепко сожми! — давил на меня Велдон. Он схватил мою правую руку и вложил в нее серебряный крест, а потом прижал его моими пальцами к ладони. Крепко прижал и заговорил, не отнимая своей руки от моей:
— Повторяй, Николас! Слово в слово повторяй!
В сердце запустение, в проклятых эльфийских лесах звучала молитва. Во имя надежды на Спасение и Прощение. Я вторил Велдону, и я был искренен. Есть что сказать Богу Отцу и Богу Сыну! Я молился сердцем: ничуть не с меньшим жаром, чем инквизитор.
Боялся, что святые слова начнут жечь изнутри, что не смогу произнести ни полслова из молитвы, ведь я тот, кто я есть. Присягнувший дьяволу, отдавший ему душу. Ключ Люцифера к Орнору.
Только молитва не навредила мне. Стало ли легче на… Едва не произнес мысленно «на душе»… Во мне ли она еще либо сжата в длани сатаны? Снова и снова я вслушивался в себя. Где моя душа? Не чувствую пустоты. Ничего не чувствую! Во мне ли моя душа? Возможно, так, и тогда она в залоге, только это ничего не меняет. Не чувствую ни утраты, ни, наоборот, какого-нибудь внутреннего наполнения. Не знаю, где моя душа.
Но я точно знал другое. Николас Гард однажды умер! Я не видел ничего по ту сторону, и вдруг стало страшно. Может, нет для меня той стороны? Есть ли для меня надежда на Спасение и Прощение?
— Нет!
— Что «нет»? — спросил Велдон.
Я молчал, чтоб собраться с мыслями. Заговорил, когда вернул Распятие:
— Святой отец, вы слышали, что спрашивал у меня сатана о послесмертии?
— Слышал, Гард, слышал. — Левая открытая миру половина лица инквизитора вытянулась. Монаху не понравился тот мой ответ.
— Там ничего нет! Я ничего не видел. Помню только, как закрылись глаза, а потом я увидел этот лес. У меня вырвалось «нет», когда возразил самому себе. На мысль, что нет ничего после смерти. Я ведь прав?
— Все так. Смерть — лишь конец жизненного пути.
— Но я не узрел дальнейшую дорогу. Не было на той стороне ничего. — Я начал злиться. На самого себя, потому что хочу верить в шанс на Спасение и Прощение, но тут же доказываю инквизитору, что после смерти лишь пустота.
— Если после смерти ничего нет, то не было бы греха и добродетели, — ответил церковник. — Не было бы ни Бога Отца, ни Бога Сына, ни дьявола.
Лицо монаха исказилось. Упоминание сатаны доставляло ему вполне ощутимые, настоящие муки.
— А ты, Гард, убедился на собственной шкуре, что Люцифер существует.
— Вы, наверное, правы, святой отец.
— Не смей! — Инквизитор напустился на меня, схватив за рукав. — Не поддавайся слабости и неверию! Нельзя сомневаться ни в едином слове, начертанном в Священном Писании! Не смей усомниться в существовании Бога Отца и Бога Сына! В их благости! А еще в Преисподней! Нельзя! Особливо тебе, Гард!
— Но почему я ничего не увидел?
— Не понимаешь? — Монах окинул меня укоряющим взглядом. — В самом деле?
— Не понимаю. — Я был искренен в своих сомнениях.
— Да потому, глупец, — Велдон отпустил рукав моего камзола и ткнул пальцем в грудь, — что твое время еще не пришло! Божий суд над делами твоими еще не назначен!
— Либо приспешники дьявола ему неподсудны.
Церковник зашипел. Почти так же яростно, как недавно на Люцифера. Монах дернулся и повернулся ко мне спиной, чтоб убраться. Но не сделал и шага прочь.
— Уходите, Велдон? А кто, как не представитель конгрегации Вселенской инквизиции, должен помочь заблудшей душе?
Церковник обернулся. Лицо его было мрачным, серым.
— Твоей душе помогут только молитвы и раскаяние, но это не для тебя, Гард.
— Всего лишь молитвы и раскаяние?
— Не всего лишь, святотатец, но молитвы и раскаяние! Не каждому дано.
Что-то черное или даже прогнившее внутри требовало оставить последнее слово за собой и как можно сильней уязвить монаха.
— Но вы-то не оставите меня, отец Томас? Или бросите в лапы сатане?
— Ты и так там!
Я выругался. Церковник прав, чтоб ему пусто было!
— А я рад бы уйти, да не могу, — произнес Велон. — Я тоже грешен и пал почти на самое дно!
У монаха задергалась, задвигалась челюсть. Неистовство инквизитора, направленное на меня, теперь обернулось на самого церковника.
— Не так, как ты, Гард! Глубину твоего греха невозможно описать людским языком. Но и моя душа во тьме! Прокляты наши души!
