Быть здоровым в Санкт-Петербурге в ту пору стало едва ли не опаснее, чем больным.
Жара. Похоронные дроги. Страх. Горластое воронье.
Император, замуровавшийся заживо в Петергофе.
26 июня даже Мейзелю казалось, что никакой надежды у города больше нету.
Он еще раз тронул сюртучную пуговицу – и снова не решился ее расстегнуть.
Между кроватей ходил мужик с тупым деревянным лицом, неся на вытянутых руках таз. Шаркали лапти. Раскаленный кирпич тихо шипел, испаряя остро воняющий уксус. Холера носилась в воздухе.
Это они знали уже. Понимали. Все.
Дышать совершенно нечем, черт.
За окном что-то проныло – низко, басовито, будто застонала сама улица. Мейзель вскинул голову и прислушался, чувствуя, как непроизвольно сжимается musculus cremaster, вздергивая сразу ощетинившуюся мошонку. Унизительно одинаковый мужской ответ и на страх, и на страсть. Недобрая шутка Бога. Как будто мало было смешать органы выделения и любви.
Звук повторился – ближе, короткий, но такой сильный, что у Мейзеля заложило уши. На мгновение стало темно, словно к окнам снаружи приложили громадную ладонь. Не ладонь даже – длань.
Приложили – и убрали, назидая.
Пот сразу стал холодным. Перед глазами крутанулись красные пятна – и послушно собрались в лужу крови в углу, и еще там, и там. Кровь давно замыли, конечно, но Мейзель все равно ее видел. Это была не мирная кровь, которую они отворяли, спасая жизни. Другая. Другого цвета. Страшная.
Снова – ом-м-м! Ом-м-м!
Рядом совсем, под окном.
Мудров и Бланк даже не обернулись.
Мейзель уронил ланцет.
Не может быть. Не должно. С 22 июня прошло всего четыре дня. Бунт уже был. Оскаленные пасти, пот, ор, рев. Братцы, все на Сенную! Бей! Дави! Лекаря врут, никакой холеры нету! Прокатились по Садовой, перекипая, захлестывая собой переулки. Больница была разгромлена – вот эта самая. Всех врачей перебили. Из окон вышвыривали. Больных растащили по домам, некоторых – уже мертвыми. Потом перекинулись дальше, озверелые, перепуганные, перли густой, жаркой толпой…
Неужели – снова?
Мейзель нашарил наконец ланцет под топчаном, едва не вляпавшись всей ладонью в чужую рвоту, распрямился – и встретил взгляд Бланка.
Вы боитесь.
Не спросил – сказал. Спокойно, будто диагноз поставил.
Мейзель вытер опоганенный ланцет о сюртучный борт. Взял чью-то руку – не разбирая, мужскую, женскую, детскую. Мертвую или живую.
По лестнице застучали быстрые шаги – ближе, еще ближе.
Хлопнула дверь.
Мейзель втянул голову в плечи.
Он боялся, да. Господи боже. Он боялся. Еще как.
Ваше высокородие, их сиятельство граф Уваров велели…
Задыхаясь. Посыльный. Растрепанный. Потная кирпичная морда, дорогая ливрея. Рослый красивый холоп. Он глотнул многослойной вони, запрыгал враз округлившимися глазами по комнате и сразу замолчал. Кадык на его шее дернулся вверх-вниз. И еще раз. И еще.
Сейчас стравит или грохнется, подумал Мейзель мстительно. Нет, удержался. И харч в себе удержал. Крепкий. Только повторил растерянно – ваше высокородие… Будто к мамке на руки просился.
Сойти за высокородие из них троих мог только Мудров, он и подошел, недовольный тем, что отвлекли, – и посыльный зашептал ему что-то на ухо, изо всех сил стараясь не смотреть по сторонам.
Господа!
Мудров осунулся за эти дни и как будто стал меньше ростом. Завитые виски, ухоженные бачки – всё слизнула холера. Теперь это был просто очень усталый человек с круглым простодушным лицом деревенского поповича. Лучший в России врач. Один из лучших – точно.
Господа, мне доложили, что граф Уваров занемог. Боюсь, мне придется ненадолго вас оставить.
Я…
Мейзель снова уронил ланцет, но поднимать не стал – не справился с руками, которые прыгали, тряслись, как юродивые, – сами по себе. Сами по себе боялись.
Я… Я… с вами, ваше превосходительство! Я готов! Совершенно готов!
Мудров, собиравший саквояж, поднял голову, посмотрел удивленно и – Мейзелю показалось – сострадательно.
Бланк откашлялся. Или засмеялся?
Ом-м-м! Ом-м-м! Ом-м-м!
Вам могут понадобиться лишние руки, Матвей Яковлевич, – сказал Бланк.
Я и один замечательно управлюсь. Это же недалеко?
На Большой Морской. С версту, не боле.
Посыльный, не чаявший вырваться из холерного особняка, позабыв все приличия, ввалился в господский разговор, – их сиятельство четверик прислали, мигом обернетесь! Он даже притопнул, будто собирался доставить господ лекарей к месту не на обещанной четверке лошадей, а на собственном горбу.
Снова – ом-м-м! Ом-м-м!
Плевать! На всё плевать!
Мейзель подскочил к Мудрову, вцепился в раззявивший пасть саквояж, потянул на себя – и понял, что не выдержит больше, завизжит в голос, упадет, забьется – среди мертвой жары, среди чужой крови и чужой рвоты.
Нет! Нет! Нет!
Не хочу умирать!
Нехочунехочунехочунехочунехочунехочу!
Дверь.
Ступеньки.
Ступенькиступенькиступеньки.
Из всего визита в уваровский дом у Мейзеля в памяти осталась только стоявшая на входе громадная, чуть не в человеческий рост зеленоватая ваза, от которой он шарахнулся, как от живой, да очень белый живот их сиятельства, мягко, словно тесто, вздыхающий под сосредоточенными пальцами Мудрова. Ни обещанной четверки, ни кареты, ни самого дворца Мейзель не запомнил вовсе – просто не заметил.
Еще одно удивило очень. Прежде чем дотронуться до пациента, Мудров добыл из кармана темный пузырек и старательно протер руки густой желтоватой жидкостью. Пахну́ло чем-то знакомым, неожиданно сытным, съестным.
Деревянное масло, – подтвердил Мудров. – Рекомендую, коллега. Cholera morbus весьма легко сообщается не только от вдыхания воздуха, испорченного вредоносными испарениями и миазмами, но и от прикосновения к трудно больным. Потому нельзя отвергать мер предосторожности, для карантинов назначенных.
Холера у графа Уварова – Господь милостив – не подтвердилась.
Сияющий от облегчения граф, который всего-то перетрудил кишки за званым ужином, получил рекомендации гигиенического свойства: сырого и чрезмерно холодного не есть, держать тело в тепле и избегать простуд. Мудров посоветовал носить, не снимая, особый набрюшник из байки или фланели – дабы живот был тепел. И тут же на листе бумаги этот самый набрюшник нарисовал.
Мейзель, абсолютно ненужный, стоял рядом болваном. Даже не кивал.
