Ты предатель, я не верю тебе, ты предатель, я не верю тебе.
– Ты мне не веришь.
Он сказал это с такой тоской, что мне стало почти что совестно. Вот только он взял эти слова из моей головы и произнес их вслух. Ему нельзя доверять. Ни капельки. Я знала это, знала всем своим существом. Мне отчаянно был нужен союзник, но Виндлайер никогда не будет на моей стороне.
Я не верю тебе, ты предатель, я не верю тебе, ты предатель.
– Бедная Двалия. – Виндлайер смотрел на дверь каюты, на лице его застыло отвращение. – Ему все мало! Это я виноват. Я заставил капитана Дорфела увидеть в ней прекраснейшую женщину, какую он только мог себе представить. – Он почесал в затылке. – Вообще-то, нелегко поддерживать в нем желание. Приходится постоянно отслеживать, кто смотрит на нее в ту или иную минуту. Это очень утомляет.
– А какой он ее видит?
Чертово любопытство! Вопрос сорвался у меня с языка, прежде чем я спохватилась, что с Виндлайером не надо разговаривать.
Он улыбнулся, обрадованный, что я прервала молчание.
– Я не указываю им, что именно они должны видеть. Просто внушаю, чтобы видели то, что им нравится. В Двалии я заставил капитана видеть красавицу, которой он хочет помочь. Не знаю, как именно она выглядит в его глазах.
Виндлайер посмотрел на меня, ожидая, что спрошу еще о чем-нибудь. Я прикусила язык и стала думать о том, как иногда солнце сверкает на гребнях волн так ярко, что больно смотреть.
– Себя самого я представил им как «просто слугу». Человека, который не представляет угрозы. И интереса.
Он снова подождал. Я хранила молчание.
– А про тебя я им внушил, что ты некрасивая, туповатая и от тебя воняет.
– Воняет? – снова не удержалась я от вопроса.
– Чтобы никто к тебе не приставал. Когда мы плыли в лодке, были такие, кто смотрел на тебя и хотел… хотел сделать с тобой то, что сейчас капитан делает с Двалией. – Он скрестил на груди короткие ручки. – Я защищаю тебя, Би. Знаю, ты не веришь мне и ненавидишь меня, но я все равно тебя защищаю. Открой же наконец глаза и пойми: мы везем тебя туда, где безопасно, туда, где твое место – есть и всегда было. Двалия столько вытерпела ради тебя, а ты отплатила ей только тем, что добавляла трудностей, да еще и дралась.
Тут, словно услышав наш разговор и решив вызвать у Виндлайера еще больше сочувствия, Двалия разразилась чередой стонов, один громче другого. Виндлайер посмотрел на дверь каюты, на меня и снова на дверь:
– Может, нам надо войти? Ей нужна помощь?
– Они уже почти закончили.
Я знала, что эти двое спариваются, но весьма смутно себе представляла, как все происходит. За те дни, что пришлось сидеть на часах за дверью, я узнала только, что при этом всегда раздаются ритмичный стук и стоны, а каюта пропитывается запахом пота. После Двалия несколько часов ходит сонная, и издеваться надо мной ей малоинтересно. Мне было все равно, что капитан делает с ней во время этих дневных визитов.
С дурацкой снисходительностью Виндлайер пояснил:
– Ей приходится позволять ему это. Если бы она отказывалась, мне было бы труднее заставлять капитана верить, что он любит ее. Она терпит все это ради того, чтобы мы могли благополучно попасть в Клеррес.
Я открыла было рот, чтобы сказать ему, что сомневаюсь в этом, но сдержалась. Чем меньше мы говорим, тем лучше для меня. Солнце на волнах. Серые птицы в небе.
Стоны сделались предельно частыми и пронзительными, потом перешли в протяжный выдох. Еще череда быстрых стуков – и все стихло.
– Я всегда гадал, каково это. Никогда не пробовал. – Виндлайер говорил мечтательно, как ребенок. Серые птицы скользят в голубом небе. Ветер в наших парусах, солнце на волнах. – Я плохо помню, что со мной сделали. Только боль. Им быстро стало ясно, что я не должен делать детей для Клерреса. Когда девочки рождаются такими, как я, их убивают. И большинство мальчиков тоже. Но Двалия заступилась за меня и мою сестру Одиссу. Мы были близнецы с почти безупречной родословной Белых, но… родились неправильными. Она спасла мне жизнь, когда все считали, что я должен умереть. – Похоже, он думал, что я должна восхититься великодушием Двалии.
– Как ты можешь быть так слеп! Так глуп! – Гнев разрушил плотину моего самообладания. – Она оскопила тебя, как теленка, а ты готов ей ноги целовать за это! Да кто она такая, чтобы решать, что у тебя не должно быть детей? Она бьет тебя, лупит, а ты таскаешься за ней, будто пес, который обнюхивает мочу других собак. Она поит тебя какой-то гадостью, чтобы ты творил для нее магию, в которой она ничего не понимает, зато решает, на что ее направить! Да ей наплевать на тебя, Виндлайер! Вообще наплевать! А ты так глуп, что даже не замечаешь, как она тебя использует, и не понимаешь, что она бросит тебя, как только ты станешь ей не нужен! Она бьет тебя и обзывает по-всякому, но стоит ей улыбнуться, ты тут же ей все прощаешь! Ты зовешь меня братом, но тебя не волнует, что она собирается мучить меня, а потом убить. Ты знаешь все это не хуже меня. Ты мог бы помочь мне. Если бы тебе было до меня дело, ты бы помог! Лучше бы мы сбежали еще с того, первого корабля в любом порту, и я бы отправилась домой, к своим родным, а ты мог бы сам решить, как жить дальше. А ты вместо этого помог убить женщину, которая не сделала тебе ничего плохого и была добра ко мне. И вы бросили калсидийца умирать за вас, после того как ты заставил его убить ту женщину ради Двалии! Ты трус и дурак!
Нет, это я дура. Откуда-то из далекого далека донесся затихающий волчий вой. А потом Виндлайер очутился у меня в голове.
Спокойно, я не сделаю тебе ничего плохого, просто дай мне взглянуть, что ты прячешь, чего ты боишься, спокойно, братик, я не сделаю тебе ничего плохого, только дай взглянуть, бормотал он восторженно, вороша и расшвыривая мои воспоминания, как осенняя буря – сухие листья. Я возводила перед ним одну стену за другой, но он рвал их, как бумажные. Меня тошнило, и голова шла кругом под наплывом воспоминаний; каждое из них воскрешало то, что я чувствовала тогда. Вот мама упала и умерла; вот перемычка у меня во рту порвалась от удара по голове; вот кот, спокойный и теплый, урчит под моей рукой; в зимней кухне светло от пламени в очаге, пахнет жареным беконом и свежевыпеченным хлебом; Фитц Виджилант насмехается надо мной; Персивиранс падает со стрелой в груди… Виндлайер рылся в моих воспоминаниях, как сладкоежка в вазе с печеньем: там откусит, тут лизнет. Он пачкал их своими прикосновениями, словно, узнавая меня, становился моим хозяином.
Так ты все-таки видишь сны! – Он был сам не свой от радости.
Меня вытеснили из моего разума, я не могла кричать – голос не слушался, не могла поднять руки, чтобы стукнуть Виндлайера. Вот я пишу в моем дневнике… НЕТ! Нельзя, чтобы он это увидел, нельзя, чтобы прочитал! И вдруг все исчезло, остались только длинные, острые, рвущие плоть зубы и горячее дыхание из пасти. Отец крикнул: «Осторожно! Он опаснее, чем кажется!» И я очутилась в клетке, откуда не могла выбраться, а какой-то вонючий человек яростно тыкал в меня палкой, и увернуться было невозможно. Никогда в жизни мне не было так больно! Боль не ослабевала, тот человек ругался и тыкал меня снова и снова, так злобно, будто хотел проткнуть насквозь. Я выла, скулила и рычала, я бросалась на прутья клетки и грызла их, но палка все равно разила меня и всегда находила самые больные места – живот, горло, под хвостом, член. В конце концов я упала, вереща и скуля, но избиение продолжалось.
