Книга Я больше не верю курсиву, страница 25. Автор книги Уильям Гибсон

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Я больше не верю курсиву»

Cтраница 25

Когда я вернулся домой, кто-то привез из Лондона пластинки «Секс пистолз» и толстую стопку английских панк-журналов. Все же удивительное это дело – увидеть что-то впервые в жизни. Сегодня такого потрясения от новизны уже не ощутишь. Теперь мы знаем, как выглядит вещь раньше, чем столкнемся с ней в реальности (а то и раньше, чем ее изобретут).

Панк был последней контркультурой доцифровой эры. Хотя, возможно, последней был все же гранж. Гранж был вроде как на границе, но он почти сразу коммерциализировался.


Артефакты аналоговой эпохи. В 1977 году я и подумать не мог, какой же старомодной будет казаться мне панк-культура и все ее атрибуты. Само существование музыкальной индустрии (в ее изначальном смысле) и протест против нее (тоже в изначальном смысле) сейчас выглядят крайне архаично. В семьдесят седьмом году я в глаза не видел факса или компьютера. Приход панк-культуры тогда казался мне взрывом где-то на границе двух сред, такой масляной пленкой толщиной в несколько микрон, но при этом бесконечно скользкой. Наверное, поэтому я тогда так и не ухватился за ее край, не удержался в ее формальных границах, а предпочел более традиционные разновидности музыки, которые – в коммерческом и символическом смысле – выросли из панк-рока. Обычный поп в новой обертке – вроде Дьюри или раннего Костелло.

Возникновение панк-культуры в семьдесят седьмом году для меня лично ознаменовалось появлением пригодных для жизни пустот и трещин в монолите беби-бума шестидесятых. Многие мои работы гнездятся в этих самых трещинах. Случись по-иному, этих работ бы не было. Холодный жир так и покрывал бы холодную сковороду «нации Вудстока», а я занимался бы чем-нибудь другим – если не подвернулась бы еще какая-нибудь контркультура. Впрочем, тогда я все равно занимался бы чем-то другим.

Панк создал пространство. Всего-навсего создал пространство.


Я бы с радостью заплатил какому-нибудь островку свободной информации за такой сервис, который пропускал бы все новости, что я читаю в Интернете, через далекий чужеземный сервер со стремительными и анонимными алгоритмами нечеткой логики, над которыми неустанно трудятся программисты из Бангладеш или Бирмы. За такую чудесную штуку, которая безошибочно подсвечивала бы ложь, тенденциозность и заблуждения разными цветами.

Мой «Мак» выделял бы наглую ложь фисташковым, тенденциозность – небесно-голубым «бонди», а заблуждения – сочно-фиолетовым цветом.

Длинные ленты новостей – все, что пишут журналисты, и большая часть высказываний наших политиков – были бы сплошь фиолетовые. В репортажах, наверное, проскакивали бы фисташковые полосы – там, где журналист откровенно врет. Впрочем, интересно было бы проверить.

Из-под фиолетовых заблуждений наверняка проглядывала бы голубая тенденциозность, но настоящие самородки – целиком фисташковые речи политиков – тоже появлялись бы на экране с завидной регулярностью.

Впрочем, кто-то скажет, что самому угадывать цвета куда веселее.

Дорога в Океанию
«Нью-Йорк таймс»
Июнь 2003

Недавно в Лондоне я шел по Генриетта-стрит – это возле Ковент-Гардена – в поисках ресторана и вдруг подумал про Джорджа Оруэлла. Его ранние работы выходили в издательстве «Виктор Голланц Лтд», редакция которого находилась на этой самой улице, и именно оно в 1984 году выпустило мой первый роман о воображаемом будущем.

Тогда мне казалось, что вся моя жизнь прошла в напряженном ожидании этой легендарной даты, которую Оруэлл, кстати, получил, поменяв местами две последние цифры года, в который он закончил книгу. Мне казалось странным, что наступил 1984 год, а я еще жив. Сейчас я думаю, что даже жить в XXI веке не так странно.

Впрочем, в восемьдесят четвертом году я знал одну очень важную тайну, причем пришел я к ней в основном благодаря Оруэллу, которому сегодня исполнилось бы сто лет. Я знал, что мой роман не о будущем. Ведь и «1984» – книга не о будущем, а о 1948 годе. Я не слишком переживал, что моя жизнь может пройти в обществе вроде того, что вообразил Оруэлл. Если говорить об истории и о страхах, то меня пугало и пугает совсем другое.

Сегодня над витринами магазинов на Генриетта-стрит бдительно склонились угловатые камеры наблюдения. Оруэлл при их виде наверняка вспомнил бы Иеремию Бентама – философа-утилитариста, теоретика пенитенциарной системы и духовного отца всеобъемлющей сети наблюдения. Я же подумал о вещах куда более странных. Мне показалось, что у улицы развился собственный орган восприятия, необходимый для какого-то особого проекта, о котором разработчики системы видеонаблюдения даже не задумывались.

Оруэлл отлично понимал значение прессы – первого из средств массовой информации; а работая на Би-би-си, присутствовал при возникновении первого электронного СМИ (радио), которое формировало общественное мнение в годы войны. Эпоху телевещания он уже не застал, однако случись иначе, едва ли Оруэлла что-то серьезно бы удивило. В «1984» технологии вещания поставлены на службу тоталитарного государства и ничем принципиально не отличаются от СМИ в Ираке Саддама Хусейна или в сегодняшней Северной Корее – технологически отсталых обществах, где информация все еще по большей части транслируется. Собственно, в наши дни преобладание трансляции – главная отличительная черта технологически отсталого общества.

Остальной же мир благодаря росту вычислительных мощностей и сетевых технологий с параллельным развитием систем наблюдения и слежения вплотную приблизился к теоретической точке абсолютной информационной прозрачности, где всеобщая, иерархическая и выстроенная «сверху вниз» слежка «по Оруэллу» в какой-то мере демократизируется. Вместе с людьми свои тайны понемногу приоткрывают и корпорации, и правительства. И хотя утрату привычных свобод изначально принято объяснять заботой о государственной безопасности, не исключено, что просто такова уж природа всеобщей информатизации.

Некоторые задачи правительственной инициативы «Полной информационной прозрачности» (затем переименованной в «антитеррористическую») легко могли бы решиться просто за счет эволюции глобальной информационной системы – но не обязательно и не исключительно в интересах США или любой другой страны. Быть может, это неизбежное следствие смещения всех манипуляций с данными в киберпространство.

Знай Оруэлл о скором появлении компьютеров (а ведь основа была заложена – удивительное дело – в ветхом английском особняке Блетчли-парк, где во время войны трудился над взломом немецких шифров Алан Тьюринг и другие ученые-пионеры), Министерство Правды давило бы жалкие ростки свободы в Океании при помощи перфокарт и вакуумных ламп. Впрочем, едва ли книга бы от этого сильно изменилась. Это все равно что перенести в девяностые годы восточногерманскую контрразведку «штази», представив, что она не погибла под ворохом собственных бумаг и теперь бойко орудует компьютерной мышкой.

Все это наследие ушедшей эры – эры информационного вещания – и к нашей жизни никак не относится.

Даже вооружи Оруэлл своего «Старшего Брата» всеми возможностями искусственного интеллекта, он все равно исходил бы из устаревшей парадигмы, и его книга никак не могла бы описать нынешнюю ситуацию, а равно и предсказать ее развитие.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация