Погода меняется, медлить нельзя. Если отдыхать слишком долго, дальше будет только тяжелее. Этой ночью я не должна останавливаться – только так я смогу выжить. Спуститься с горы. Вырваться из ада. Мой мозг хорошо натренирован, он меня не подведет. Я столько лет закаляла тело, выковала стальную волю, и теперь они работают на меня.
Бреду, освещенная бледным светом луны, который разливается по голубым ледяным полям. Напряженно думаю о том, куда сделать следующий шаг, я не хочу сорваться, ведь тогда мне придется сильнее сжимать веревку онемевшими пальцами. Но я и так заставляю их работать как следует, ведь, сжимая и разжимая их, я заставляю кровь циркулировать.
Склон снова становится отвесным, уходит в темную бездну Диамирского ущелья. Но я не смотрю в ущелье, не ищу глазами мою цель – базовый лагерь. Все внимание сосредоточено на следующих пятидесяти метрах – это все, что можно разглядеть в такой темноте. Времени как будто больше не существует.
Добираюсь до узла – к той веревке, по которой я спускалась, привязана следующая. В склон вбит столбик от палатки или какой-то штырь, вокруг него обмотано несколько перепутанных веревок. Я должна выбрать правильную, не ошибиться, не доверить свою жизнь той, которая не внушает никакого доверия. Остаюсь пока закрепленной на верхней веревке. Берусь обеими руками за нижнюю – левая рука выше правой – и несколько раз сильно и резко дергаю, чтобы понять, как новая веревка отзывается. Нужно понять, могу ли я свободно скользить по ней или должна спускаться, распределяя свой вес между веревкой и склоном. Чем дольше веревка остается на горе, чем больше перепадов температуры перенесла, тем менее прочной она становится. Нейлоновые веревки не подходят для восхождения и быстро перетираются при спуске вниз. Я тестировала их целый сезон и считаю опасными. Я хорошо запомнила, что они могут ломаться, как стекло.
Отстегиваюсь от верхней веревки. Закрепляюсь на нижней стопорными узлами. Вяжу узел прусика вокруг нижней веревки, цепляю к ней карабин своей страховочной системы. Натягиваю веревку, проверяю на прочность. Две минуты отдыхаю. Снова согреваю руки. Закрываю глаза. Дышу на руки, действую, как подсказывает внутренний голос. Еще сорок метров вниз по склону, освещенному луной.
Обычно обморожение ног причиняет чудовищную боль. Когда руки начинают замерзать, они теряют чувствительность, и манипулировать веревкой, карабинами и прочим снаряжением становится очень трудно, а через некоторое время и почти невозможно. Но как ни странно, ноги не причиняли мне больших неудобств, и дергающей боли в них я не чувствовала. Руки болели, но все-таки я могла ими пользоваться. Это была невероятная удача, еще одно чудо. Если бы мои руки потеряли чувствительность, любая попытка спуститься самостоятельно была бы обречена на провал.
Я все время жду, что вот-вот застряну у намертво вмерзшей в лед веревки. Тогда придется ждать рассвета, чтобы оценить ситуацию. Но ничего подобного не происходит, и это чудо, ниспосланное свыше.
В лед вмерзло только пять метров веревки. Спускаться нужно осторожно, держась руками за отполированный ветром лед и как можно прочнее вбивая при каждом шаге передние шипы ботинок. Кое-где дальше веревка снова вмерзает на метр или два, но мне удается освободить ее короткими резкими рывками. Каждый раз, когда я перехватываю веревку, пальцы сводит от боли, но это ничто по сравнению с тем, что пережил Том на пути от вершины к трещине, в которой я его оставила. Ничто по сравнению с тем, что ему приходится выносить сейчас.
Коварная усталость подкрадывается исподтишка. Я стараюсь дышать глубоко, гнать прочь плохие мысли. Заставляю себя отвлечься от страданий, которые испытывает тело, от боли, которая постепенно завладевает пальцами. Я пытаюсь снять одну из защитных рукавиц, но мне это не удается. Наконец в отчаянии я срываю ее зубами, сдвинув часть шлема, закрывавшего рот. Тонкие перчатки внутри рукавиц покрыты льдом. Нужно согнуть пальцы и взяться за веревку. Очень больно, но я не обращаю на это внимания. Мои руки сейчас – всего лишь инструмент, и я не позволю им отвлекать меня от цели. Тем не менее я пристально слежу за ними – от них зависит, останусь ли я в живых. Я постоянно дышу на них, пытаюсь согреть. Сгибаю пальцы одной руки, не до конца сжав кулак, подношу ко рту, плотно прижимаю к лицу и дышу, чтобы теплый воздух из моих легких вернул им жизнь. Снежные вихри снова и снова проносятся по слону, наполняя снегом защитную рукавицу, которая болтается на моем запястье. Боль пронзает руки – я чувствую, что в них снова начинает циркулировать кровь. Иногда боль становится такой острой, как при ожоге. Я вытряхиваю снег из рукавицы и повторяю все сначала с другой рукой. Терпеть дергающую боль мучительно, но нужно продолжать.
Ветер усиливается. Я нахожусь на каменном ребре, и внезапно мощный порыв ветра едва не опрокидывает меня. В ту часть лица, которая оставалась открытой, будто вонзаются сотни маленьких иголок. Я думаю о прошлой ночи, о бесконечных часах, на протяжении которых, переходя от надежды к отчаянию, я представляла себе, как буду спускаться. Теперь все это кажется таким далеким. Теперь я спускаюсь к свету и уверена в том, что делаю. Я молюсь о том, чтобы побыстрее убраться с этого ребра, открытого всем ветрам. Левую защитную рукавицу сорвало и унесло порывом ветра! Черт возьми, на этой руке осталась только насквозь промерзшая тонкая перчатка!
Второй лагерь недалеко. Из сообщения, которое Людовик прислал сегодня в 11 часов утра, я знаю, что Даниэле Нарди и Алекс Чикон в 2016 году оставили там палатку, она стоит за каменным выступом. Я цепляюсь за эту мысль. Я так измучена, а в палатке, если, конечно, я ее найду, можно будет отдохнуть. Может быть, там даже будет какая-нибудь еда. Может быть. Надежда совсем крошечная, но она поддерживает меня.
Еще в 2015 году нам с Томеком изрядно досталось на этом спуске. У нас не осталось еды, и пить тоже было нечего. Моей единственной целью была палатка Даниеле Нарди, я знала, что он оставил ее в Первом лагере. И мы ее нашли! Мы укрылись в ней, я растопила снег, и мы смогли утолить жажду, прежде чем отправиться дальше. А повар из базового лагеря увидел свет наших налобных фонарей и поднялся к нам навстречу.
Я сражаюсь, хотя пальцы очень болят. Они причиняют мне ужасные страдания. Участок смешанный, лед, трещины, много неровностей. Я долж-на как можно крепче держаться за веревки, несмотря на острую боль. Кажется, что кровь в моих пальцах превращается в кристаллы льда.
Оглядываясь назад, я казню себя за то, что решила спускаться одна. Я могла остаться с Томеком, делать для него все, что только можно, быть с ним до его последнего вздоха. А потом уже начать спуск. Или ждать вертолета вместе с ним. Когда я вернулась, врачи как один говорили мне, что Томеку, когда я его покинула, оставалось жить всего несколько часов. Они считают, что у него началась терминальная стадия отека легких. Ничто уже не могло его спасти, даже быстрый спуск на вертолете.
28 января, 1:50
Внезапно темноту пронзает луч света, появившийся ниже по склону. Еще один следует за ним на расстоянии в двадцать метров. Оба луча светят далеко и быстро перемещаются из стороны в сторону, будто кукла-марионетка вертит головой. В тумане полосы света кажутся размытыми. Неужели они поднялись? Боже мой, они поднялись, поднялись!
