Справедливости ради нужно заметить, что успехи республиканских армий заставляли роялистов задумываться над тем, нельзя ли будет сохранить территориальные приобретения и после реставрации монархии. В определенном смысле во внешней политике интересы роялистов и республиканцев совпадали: Национальный Конвент продолжал здесь традиции Людовика XIV, а окружение Людовика XVIII изыскивало способы не возвращаться к status quo 1789 года. Английский посланник был шокирован, услышав от Людовика XVIII, что тот предпочел бы видеть Францию могущественной республикой, нежели изувеченной монархией.
Все это только усугубляло взаимное недоверие между французскими роялистами и державами коалиции. В 1799 году Людовик XVIII напишет про английское правительство: «Я полагаю, что оно поддерживало, а возможно, и оплачивало начало революции, но я уверен, что оно в конечном счете почувствовало, что и само находится в опасности. Но это чувство сопровождалось двумя другими, которые мешали ходу событий: 1) спесь, которая убеждала его, что оно может все сделать само; 2) та старая зависть, которая заставляет его бояться, что монархия унаследует силы, которые развернула республика».
Проблема легитимности режима
Едва ли не самой важной проблемой, которую пришлось решать депутатам, стало отсутствие легитимности режима. Те основы, на которых покоилась законность власти времен Старого порядка, сохраняли актуальность лишь для роялистов, да и то не для всех и не в полной мере. Те же принципы, которые вошли в историю как «принципы 1789 года», – суверенитет народа, естественные и неотъемлемые права человека, выборность всех должностных лиц, хотя официально и считались незыблемыми, очень плохо сопрягались с политической практикой конца XVIII века. Учредительное собрание пыталось решить эту проблему, разделив граждан на активных и пассивных, монтаньяры – оставив за народом лишь теоретическую возможность влиять на законотворчество. По Конституции 1793 года, как и по предыдущей Конституции 1791 года, исполнительная власть народом не избиралась, а права оставались во многом декларативными, и ими легко жертвовали в пользу революционной необходимости.
Не способствовало легитимности и то, что, провозглашая себя представителями народа, депутаты позволили себе решать, кому именно этот народ представлять: часть из них, с одобрения Конвента, была изгнана, а часть отдана под суд и казнена. Продолжался этот процесс и после Термидора: из Конвента были изгнаны депутаты, в наибольшей степени скомпрометировавшие себя при Терроре в глазах общественного мнения. При этом вернулись две большие группы депутатов, исключенных при диктатуре монтаньяров: по меньшей мере 78 человек, которые были реинтегрированы 18 фримера (7 декабря 1794 года), и еще 18 депутатов из числа оставшихся в живых жирондистов, которых призвали обратно 18 вантоза (9 марта 1795 года).
К тому же одобренная на референдуме Конституция 1793 года так и не была введена в действие, что очень затрудняло ответ на вопрос: а по какому, собственно, праву депутаты Конвента управляют страной, если после одобрения конституции они должны были разойтись и объявить новые выборы? Причем парадоксальным образом этот текст отнюдь не пребывал в забвении: ковчег со «скрижалями» Конституции 1793 года был торжественно установлен в зале заседаний Конвента (злые языки называли его саркофагом, намекая на то, что конституция там и была похоронена), изображение этого ковчега оставалось на печатях и монетах, еще недавно художники и поэты посвящали этой конституции свои произведения, текст ее был хорошо известен публике, а «левые» политические группировки настоятельно требовали ввести ее в действие.
Разработка новой конституции
24 брюмера III года (14 ноября 1794 года) с речью о Конституции 1793 года неожиданно выступил один из малоизвестных монтаньяров, Жан-Пьер Одуэн. Им было предложено не просто ввести конституцию в действие, но предварительно подготовить внушительный комплекс кодексов и законов, которые из нее проистекали, «дабы между отменой революционного правления и установлением правительства республиканского не было и малейшего перерыва». Если бы этот план был принят, Конвент мог бы оставаться у власти еще не один год. Однако Барер, немедленно поддержавший Одуэна, скорректировал его идеи: необходимо лишь принять так называемые «органические законы», дополняющие конституцию и как бы становящиеся ее частью. Было понятно, что такие законы помогут не только ввести конституцию в действие, но и изменить те ее положения, которые через год с лишним уже казались неприемлемыми.
Обе эти инициативы были отвергнуты под тем предлогом, что мир еще не наступил и необходимо сосредоточиться на борьбе с врагами. Депутаты возвращались к этой теме еще несколько раз, но заняться выработкой органических законов они решились только весной 1795 года: после восстания в прериале и осознания того, что возврат к тексту 1793 года грозит непредсказуемыми последствиями. 29 жерминаля (18 апреля) для разработки новой конституции была создана так называемая Комиссия одиннадцати (по числу вошедших в нее депутатов). Членами этой комиссии были избраны политики, пользовавшиеся авторитетом, почти все юристы, в большинстве своем имевшие опыт работы в правительственных комитетах. Ее состав в значительной мере отражал текущую расстановку сил в Конвенте: «цареубийцы», то есть голосовавшие за казнь Людовика XVI, и те, кто призывал его пощадить, бывшие жирондисты и сидевшие на скамьях Равнины, неистовые республиканцы и те, кого подозревали в тайных симпатиях к монархии.
Отказ от Конституции 1793 года
Комиссия завершила работу к 5 мессидора (23 июня). В тот день с докладом, представляющим проект, выступил один из его творцов – Франсуа-Антуан Буасси д’Англа. Современники нередко связывали новую конституцию (впрочем, не совсем заслуженно) именно с его именем; остряки называли ее, намекая на заикание депутата, «конституцией Бабебибобу».
В речи Буасси д’Англа, предварявшей обсуждение проекта, было немало пышной революционной риторики. Создавалось впечатление, что законодатели действуют не на национальном и даже не на наднациональном уровне:
От вас зависит сделать так, чтобы свет пришел наконец на смену тьме, порядок – хаосу, счастье – мучениям, отдых – волнениям, справедливость – произволу, свобода – распущенности, общественное доверие – недоверию частного интереса, и все истины общества – катастрофическим химерам анархии.
Однако по большей части эта речь была адресована не только и не столько коллегам, сколько всем французам. Она имела сугубо практическое назначение: это одна из важнейших программных речей Термидора, своеобразное подведение итогов, выстраивание концепций как прошлого, так и будущего.
То, что Конвент работает уже почти три года, а страна все еще живет без конституции, Буасси объяснял необходимостью постоянно сражаться, в том числе и с тиранией «децемвиров» (как, с отсылкой к истории Древнего Рима, называли тогда членов робеспьеристского Комитета общественного спасения). Лишь теперь депутаты получили возможность не быть «гладиаторами свободы», а стать ее «истинными основателями». Конституция, как и ранее, виделась способом завершить Революцию, она должна была стать последней и окончательной.
